Приключения среди птиц - Уильям Генри Хадсон
И кто, зная всё это, видя, как она пробирается между травы и вереска на розовых точеных ножках, как смотрит в ответ большими черными глазами, полными робкого любопытства, как, подобно тонкому колокольчику, поднятому на крыло, взмывает над вересковой пустошью выше и выше, а затем, рассыпая звон, медленно опускается на землю, кто, скажите, не полюбит лугового конька – эту маленькую пернатую дуреху?
Рассказывая о брачных привычках, дружбе и крайне односторонних отношениях между этими двумя видами, мистер Солт уверил меня, что за все пятьдесят пять лет его наблюдений за птицами он находил кукушечьи яйца исключительно в гнездах луговых коньков. Не видел он, и чтобы кукушонка воспитывал кто-нибудь из видов, которых принято называть в качестве возможных приемных родителей: пеночка, трясогузка, мухоловка, малиновка, горихвостка, завирушка или крапивник. Более того, общаясь по этому поводу с некоторыми из местных, он также нашел подтверждение своим данным. Его вывод: луговой конек – единственная простофиля, которая дает обдурить себя кукушке, а книги врут. Книги, конечно, не врут, но я допускаю, что конкретно для этого края его наблюдения верны. В таком случае, это может объясняться тем, что на длительной временной дистанции паразитизм большинства кукушек на луговых коньках вытеснил инстинкты паразитизма на завирушках, трясогузках и прочих, хотя время от времени кукушечьи яйца, несомненно, попадают и в гнезда оных.
Из всего разнообразия кратких вокализаций, издаваемых птицами вересковых пустошей и прочих пустынных мест, я несомненно бы выбрал воздушный колокольчик конька, если бы не существовало трелей лугового чекана. Мало кто может их распознать, а они звучат по всей стране с апреля по июль повсюду, где селится чекан. Главная проблема – соотнести конкретный звук с конкретной птицей. Луговой чекан – очень робкий певец с неприметной окраской и, как правило, умолкает с приближением человека. Вот так и получается, что люди, слыша вдалеке волшебные трели, понятия не имеют, чьи они; но если вдруг с пустоши или выгона, луга или полянки, заросшей дроком и ежевичником, вас окропит чеканная переливчатая песня – бесцветная росинка, дождинка в кристальном ливне птичьего хора, однако единственная, способная преломить лучи и засиять волшебной радугой, – можете не сомневаться, что это луговой чекан. Едва уловимый, далекий звук, но столь чистый и сладостный, исполненный такой нежности, что невольно замираешь и, не дыша, ждешь его повторения, а не дождавшись, думаешь: неужели померещилось?
Но еще более характерной акустической чертой высоких верещатников является звучащий поверх тонких колокольчиков голос кроншнепа – не тот, когда он с великолепной удалью свистит или истошно кричит, пугая суеверных; а тот не в пример более мягкий, тихий, разнообразный репертуар брачного периода, с помощью которого кроншнепы общаются друг с другом, строя гнезда, насиживая яйца и воспитывая птенцов. Самая симпатичная из фраз кроншнепа – протяжная трель, негромкая, но четко различимая за четверть и более мили, напоминающая мне звонкую весеннюю позывку крапчатого тинаму, занимающего на равнинах Аргентины нишу нашей куропатки, – мелодичный шепот, поднимающийся в воздух, висящий в нем несколько мгновений и опадающий в безмолвие; таинственный звук, словно говорит сама земля, а если не она, то какое-то туманное существо, невидимо парящее над пустошью, наполовину дух, наполовину птица. Признаюсь, невидимая версия кроншнепа, поющая свои негромкие песенки, мне нравится куда больше издерганной вопящей птицы периода поисков места для гнезда. Но есть у него и одно интересное воплощение: когда вы движетесь в его сторону, он, не дав вам дойти триста или четыреста ярдов, поднимается и стремительно летит к вам навстречу, серебристо-белый в ярких солнечных лучах, неестественно огромный за счет игры света и движения – осколок старого мира, пощаженный филистимлянами и варварами. Но волшебный обман зрения живет лишь несколько мгновений. На всех Холмах вы не найдете птицы размером крупнее кроншнепа, дикой утки или той самой здоровущей вороны из рассказа священника – ни канюка, ни луня, ни вóрона. Никого, кто бы своим величавым парением гармонично дополнил пейзаж этих диких вершин.
Но какая пропасть лежит между искусной филармонией вересковой пустоши, помимо трелей кроншнепа и тихого колокольчика конька, вмещающей пение незаслуженно забытых мной золотистой ржанки и белозобого дрозда, воздушное блеяние бекаса, причитание чибиса, тонкий пронзительный свист перевозчика (или, как его называют местные, водяного крикуна),– между всеми ними и самцом шотландской куропатки. От него не дождешься пения, но какая в нем заключена сила! Здесь, на высоких пустошах, он согласно своему обыкновению восседает либо стоит на каменном валу, не спуская глаз со своих жен, соперников и в целом контролируя весь мир. Вот он – осанистый, недвижный, с гордо поднятой головой – стоит на достойном себя пьедестале из кучи неотесанного темного песчаника. И сам он, словно статуя, изваянная из неподатливого темно-красного камня: песчаника, железняка или гранита, а еще лучше, из винного цвета серпентинита с прожилками, в черную крапинку – удивительно прочного камня с изысканным блеском. Под стать этому камню и голос, и характер этой птицы, несгибаемой и храброй, как на амурном, так и на бранном поле. Даже в конце мая, когда многие их курочки уже насиживают яйца (за свои дневные вылазки я встречал до дюжины таких гнезд), самцы проводят время в бесконечных ухаживаниях и драках, причем драки эти – совсем не то, что постановочные шоу турухтанов, маленьких пернатых симпатяг-бретеров, и прочих им подобных забияк, когда соперники стараются причинить друг другу как можно меньше вреда. Самец шотландской куропатки не зря выглядит изваянным из камня – именно камнем врезается он в соперника, и, не знаю, целы ли после этого кости, но блестящих перьев взлетает несметное облако. Впрочем, в
