Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский

Гамлет! – восклицал Достоевский в письме к брату. – Когда я вспомню эти бурные, дикие речи, в которых звучит стенанье оцепенелого мира, тогда ни грусть, ни ропот, ни укор не сжимают груди моей… Душа так подавлена горем, что боится понять его, чтоб не растерзать себя»13. Помните? Когда Митя Карамазов принимает твердое решение пустить себе пулю в лоб, он жалуется Перхотину: «Грустно мне, грустно, Петр Ильич. Помнишь Гамлета: «Мне так грустно, так грустно, Горацио… Ах, бедный Иорик!» Это я, может быть, Иорик и есть. Именно теперь я Иорик, а череп потом»14. Обратите внимание на это «может быть» Мити Карамазова. В нем – имя и действие метафоры, этого переноса чужой правдивой субъективности на свою собственную и перевоплощение своей правды в правду чужую. Истине нельзя сострадать и сочувствовать. Правде нельзя не сострадать: в эмоционально нейтральном душевном пространстве правды нет, и всякое искусство исчезает.

Религия, мы сказали, ищет Тайну. Язык ее мистичен. Семантическим стержнем этого языка я предложил считать символ. «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя, то, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя». Пушкинские дитя и зверь – это все поэтические метафоры. Пока стоят запятые. Понимаете? Если мы эти запятые уберем, если мы бурю представим, ощутим, переживем как (нет уже запятой!) дитя или зверя, а еще лучше в качестве зверского дитяти, проявление которого и есть снежная буря; если эта буря станет для нас живым существом и личностью, которая и сейчас востплачет, и плакала-выла до этого, и будет выть и плакать всегда, пока крутятся снежные вихри и мглою кроется небо; если мы забудем о наших представлениях, ощущениях и переживаниях и у нас возникнет уверенность, что эта Зверодето-буря вселила в нас ощущения и представления, – то с этого момента буря перестанет быть природным явлением, зверь и дитя утратят свою художественную метафоричность, а перед нами явится некий природный бог, он нам откроется в своем плаче-завывании, и мы заговорим о нем уже на языке мистики, в котором и для которого символ станет ключом.

«Я ни в коем случае не понимаю под символом аллегорию или простой знак, – писал Карл Густав Юнг, – скорее я понимаю под ним некий образ, который должен, насколько это возможно, охарактеризовать всего лишь смутно предполагаемую природу духа. Символ не заключает в себе и не объясняет, а указывает через самого себя еще и на лежащий в стороне, непонятный, лишь смутно предполагаемый смысл, который нельзя было бы удовлетворительно выразить никакими словами нашего современного языка»15.

Рано или поздно нам придется более подробно определить символ. А сейчас я хочу передать вам хотя бы часть своей различающей импрессии. Вот, скажем, крест. В научной сфере – это знак сложения – 2+2 – или схема координат. В художественном мире – это метафора тяжести, страдания, испытания – «какой тяжкий крест ты взвалил на себя, бедный ты мой!» В религиозном же сверхмирье, по крайней мере христианском, крест – это вся крестообразно воздвигнутая Вселенная. Это слитое в трепещущее единство греховное прошлое, страдающее настоящее и спасительное будущее человека и человечества, это слезы Марии Магдалины, текущие из наших глаз, это гвозди, протыкающие наши ладони и наши голени, это распятие, которое мы преступно совершаем и которое одновременно спасительно вершится над нами. Все, что было, есть и будет вокруг нас и в нас самих, этим Животворящим Крестом проникнуто, на него указует и к нему неизбежно ведет; он не только реален, действителен и бытийствен – он сверхреален, он более чем действителен, он – то, что создало это бытие, управляет и движет им.

Научное, художественное и религиозное познание мы вроде бы стали понемногу различать.

А что такое философия? «Наука о наиболее общих законах развития природы, человеческого общества и мышления», – отвечает нам Словарь русского языка16. Лично я с этим определением не могу согласиться. И вот почему.

II

§ 98

В начале XIX столетия Артур Шопенгауэр заявил, что философия начинается там, где кончаются науки. В целом согласен, но попробую сказать иначе17.

Всякая философская онтология – даже полуразвитая, – на мой взгляд, неизбежно восходит, вернее, дедуктивно исходит из проблемы жизни и смерти, точнее, бытия и небытия. А это – сфера религии, религиозного познания; решить данную проблему собственно философскими методами, как показал Анри Бергсон, принципиально невозможно, так как всякое «небытие» философски непредставимо и немыслимо, в то время как религиозное познание преодолевает эту интеллектуальную трудность одним простым актом веры. Доказать субстанциальную основу своей системы – будь то материя, или дух, или идея – логически невозможно; ее можно лишь убедительно показать, рассчитывая на встречное религиозное co-переживание, со-представление, со-знание.

Все великие философы либо онтологически дедуцировали свои системы из религиозной сферы, либо, если начинали восхождение от феноменологии, рано или поздно ощущали свое онтологическое бескрылье (или безножие) и хотя бы на бессознательном уровне устанавливали дедуктивную связь с мистическими основами мира. «Религия – это предчувствие философии, а философия – основание религии, оба ищут, хотя и различными путями, одно и то же – Бога. Нельзя доверять философии, если она аморальна и иррелигиозна…» – говорил молодой Гегель18, который восходил к своей грандиозной философской системе именно от религии: конспектировал Майстера Экхарта и Иоганна Таулера, писал работы о Христе и христианстве.

Я не знаю ни одной философской онтологии, которая не была бы религиозной или, на худой конец, квазирелигиозной, дедуцируя себя из осознанных или неосознанных религиозных представлений своего создателя. В этом смысле Шопенгауэр, например, – европейский необуддист, точнее, неоведантист. Маркс – неоиудаист. Гегелевские философские сочинения в каком-то отношении могут рассматриваться как гностические евангелия, повествующие о стадиальном воплощении и самореализации Абсолютной Идеи. Блудный сын религии, Фрэнсис Бэкон, утверждал: «Капля, выпитая из кубка философии, удаляет от Бога, но если выпить кубок до дна, то возвращаешься к Богу»19. То есть, как я понимаю, едва ты возжаждешь и выпьешь до дна, сразу обнаружится, что дно твое религиозно, и весь вопрос только в том, какому богу или демону ты предал себя в самовольном своем блуждании.

Точно так же как онтология дедуцируется из религии, философская феноменология индуцируется из науки, и если она не желает выглядеть научной, то по крайней мере наукообразной она должна нарядиться – без этого в приличное философское общество ее не пропустят.

Гносеология, как мне кажется, посредничает между онтологией и феноменологией, подобно тому, как искусство пытается посредничать между религией и наукой, и в этом посредничестве преимущественно происходит акт самопознания. Философская гносеология если