Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян
Тогда один из старших братьев невесты взял меня за локоть:
— Ты ведь поэт, как никто должен понимать — Размик у нас существо натуральное. Знаешь, что это такое — натуральное? Это когда вино не смешано со спиртом. Вот такое, — он поднимает стакан, — видишь, какого оно цвета?.. Твое здоровье, Размик-джан…
Человек «натуральный», вино «натуральное»… А немного погодя и «натуральная» песня…
Сердце мое, что разрушенный дом…[18]Это поет Рафик, один из родственников невесты, художник. Голубые его глаза печальны, он медленно тянет:
Сердце мое, что разрушенный дом…Хочется сказать ему: эх ты, горемыка, что душу растравляешь, зачем запел эту песню, неповторимую эту песню, что вобрала в себя тоску и память целого народа? Ведь свадьба сейчас, веселье…
Начинает светать… Музыканты тянут «саари», потом гости снова пускаются в пляс, танцует и Размик, забывший твист и все европейское. Он помахивает платком, улыбается невесте — своей двоюродной сестре.
Я выхожу из дома. Солнце уже завершило обряд возложения венца на Масис. Село объято покоем, и в этом безмятежном покое то тут, то там голосят петухи, мычит скотина… Тянет сладким, успокаивающим дымком тонира, который словно впитал в себя, а теперь разносит в воздухе все то особое, что называется деревенским.
Один на один с собою и только для себя напеваю «Оровел»[19], тысячу раз петый, и впервые начинаю по-настоящему ощущать истинный вкус его и аромат.
Размик подходит ко мне.
— Ты что делаешь?
Кивком показываю ему на Масис.
— Пойдем, — зовет он меня, и я молча следую за ним.
Мы без единого слова идем через село, проходим краем сельского кладбища, взбираемся на вершину одинокого холма.
Холм посреди Араратской долины зовется неизвестно почему Сари-баба. Отсюда виден Аракс со своими изгибами, отсюда Масис — совсем другой.
Мы не говорим. Мы долго молчим… Наконец Размик произносит:
— Надо было вина взять с собой.
И снова молчим.
Мне приходит на память, что отец хотел показать мне дедов виноградник, «виноград Амаяка».
— Ты не знаешь, где виноградник моего деда?
— Какого еще деда?
— Амаяка.
Размик усмехается:
— Еще бы, парень, как не знать?
Тут я начинаю понимать, что дед мой и впрямь превратился в легенду.
Издали замечаю шляпу отца. По-детски обрадовавшись мне, он тотчас сообщает:
— И Амик здесь, вон резвится.
Амик, мой младший брат, кричит:
— Отец, тут каждая гроздь на два кило потянет.
Мы бродим по винограднику, подошедший к нам сторож чуть не силой угощает нас виноградом, а отец отказывается:
— Нет, не время еще.
— Да как же не время, сын Амаяка?
— Нет, мы в городе купим. А этот еще морозом не прохватило. — Он не упоминает о своих лозах, не говорит, что когда-то взял черенки с отцовского виноградника и посадил их на участке за своим домом.
Потом подходит разыскавший нас Рубен и так по-особенному срывает виноградную кисть, что отец уже не может отказаться, смакуя, ест и говорит:
— Этот должен продаваться по сто рублей за килограмм!
Он забывает, что этот самый виноград на грузовиках прибывает в город, расходится по магазинам и продается согласно прейскуранту…
Позднее, когда мы уже собираемся уходить, отец останавливает меня и брата, срывает две ягодки «из дедова виноградника» и давит их на наших лбах.
— Сыны, вы у меня некрещеные. Так вот знайте, что я вас здесь окрестил. — И, радуясь своей затее, оборачивается к Рубену: — Вот Рубен вам крестным отцом будет…
А Рубен смотрит на Размика, потом на меня, потом на младшего моего брата и отмахивается: «Эти молодые разве ценят что-нибудь? Может, только „Волгу“, руль в руки и знай себе гони». Он говорит, что «если человек не довольствуется малым, то ему и многого не хватит». Потом показывает на Размика:
— Вот и этот дурак дураком. Что он может понять?.. — Тут я начинаю досадливо соображать, что слова эти относятся и ко мне с братом, что Рубен просто стесняется сказать их нам прямо.
Идем обратно через село. Оно пронизано солнцем. Отец с изумлением разглядывает выстроившиеся в ряд двухэтажные домики и восклицает:
— Вот это да! Арарат превратился в город.
Рубен начинает по-одному перебирать всех, кто выстроил эти дома, не забыв в конце упомянуть и себя, потом рассказывает о том, как наладилась жизнь в деревне… Да и «что нам еще нужно, — хорошие трудодни, был бы свой участок, своя скотина. Вот у молодых дело плохо — им ведь этим немногим не угодишь…».
Да, поколение тех, кто «довольствуется немногим» еще живо. Это Рубен, тетя Аревхат, тетя Ором, отец невесты — дядя Егор, который благословил молодых такими словами: «Желаю прежде всего, чтобы глаза ваши были сыты хоть бы и черным хлебом…» Это — ровесники моего деда; когда они в неторопливой беседе вспоминают прошлое, в их рассказах нет ни досады, ни стесненности сердца… И уж если старики советуют нам довольствоваться одним черным хлебом… Да ничего подобного. Просто они в нас не очень верят. Может, справедливо это, а может, и нет, но правда тут все же есть: они хотят, чтобы и их дети не щадили себя для дела, любили землю, семью свою, свой очаг…
— Вот привязался: немногим да немногим! — не выдерживает Размик. — Внуки у тебя выросли, если пианино у них будет,
