No pasaran! Они не пройдут! Воспоминания испанского летчика-истребителя - Франсиско Мероньо Пельисер
Наш комиссар-анархист тоже доставил немало хлопот и нам, и нашему командиру майору Хименесу. Так, однажды в штабе эскадрильи раздался телефонный звонок. Я взял трубку:
— Да, да... слушаю, кто это? Товарищ майор Хименес?
— Да, я!
— Говорит Мероньо!
— Здравствуй, камарада Мероньо. Что нового у вас в эскадрилье?
— Вроде бы ничего... Все в порядке.
— Я давно хотел спросить: как там дела у вашего комиссара?
— У комиссара? Работает... — отвечаю я неопределенно.
— А ты покажи ему, что значит летать. Пусть почувствует, каково это в воздухе! Будет работать активнее!
— Вы, конечно же, правы. Жаль, конечно, что комиссар не летчик. Он говорит, что выше табуретки не поднимался. Пилоты начинают обижаться на него: слишком много командует и требует, а сам даже не летчик, и каково это — не знает.
— Ладно, мы что-нибудь придумаем. Ты тоже подумай, а потом позвони мне. До свидания.
— До свидания, товарищ майор!
— Что ему было нужно? — интересуется капитан Мартинес.
— Не знаю, почему-то спрашивал про комиссара...
Прошло несколько ожесточенных дней. Вылет за
вылетом, постоянные бои, каждый день новые потери. Висенте Бельтран попал в госпиталь — от сильного пожара обгорели лицо и руки. Блас Паредес получил серьезную травму головы; из-за плотно намотанных бинтов виден только один его глаз. Есть и еще раненые. Все это очень тревожит нас.
Мы сидим в доме летного состава и комментируем последние события. За обсуждением наболевших проблем я совсем забыл про разговор с майором Хименесом. Но вдруг в комнату входит связист и говорит мне:
— Майор Хименес просит вас.
И тут я вспомнил наш разговор о комиссаре.
— Алло! Здравствуйте, товарищ майор! Слушаю
вас.
— Ты помнишь наш разговор?..
Последовавшую беседу я закончил словами «Так точно, слушаюсь» и, повесив трубку, сразу же направился к выходу из командного пункта. В дверях я столкнулся с лейтенантом Де ла Toppe.
— Послушай, комиссар, ты пришел как раз вовремя. Только что я говорил с майором Хименесом, и он спрашивал о тебе.
— Что-нибудь случилось?
— Пока еще ничего, но кое-что может произойти в ближайшее время. Анархисты, похоже, готовят новый мятеж, как это было в мае 1937 года. Я уверен, что их восстание будет подавлено, — но думаю, что среди них есть агенты «пятой колонны», которые могут нанести много вреда... А ты-то сам к какой партии принадлежишь? — спросил я его, сделав вид, что не знаю его партийную принадлежность.
— Я? К ФАИ — Федерации анархистов Иберии, — ответил он, залившись краской.
— Понимаешь, что получается, — продолжил я. — Комиссар эскадрильи — анархист, повар — тоже, механик — социалист, начальник штаба — синдикалист. Не кажется ли тебе, что мы все начали говорить на разных языках, как при строительстве Вавилонской башни? В этой обстановке я не знаю, к кому обратиться, когда возникнет необходимость принять срочные меры... Может случиться, что ты сам подложишь мне бомбу в самолет... Вы, анархисты, называете свой анархизм освободительным, а на самом деле занимаетесь просто бандитизмом, а нас, коммунистов, считаете своими первыми врагами, хуже, чем фашистов...
— Извини, — перебивает меня Де ла Toppe. — Я ничего не знаю о том, что происходит... Сандино мне еще ничего не сказал.
— Не хватало, чтобы командир эскадры, сам коммунист, ставил бы в известность анархистов о мерах, которые нужно принять против них самих! И что можно сделать в таких условиях? Сколько труда и усилий затратил Хосе Диас, чтобы убедить Ларго Кабальеро — премьер-министра — создать в армии Институт комиссаров! Как ты знаешь, генеральным комиссаром является социалист Хулио Альварес дель Вайо, среди его заместителей Антонио Михе — единственный коммунист; Кресенсиано Бильбао — социалист, Анхель Пестанья — синдикалист, Хиль Рольдан — анархист, Претель — социалист...
— Ну ладно, давай оставим политику для руководства. Я действительно анархист, но подчиняюсь твоим приказам. Что я должен делать? — спрашивает меня обеспокоенный нашим разговором Де ла Toppe.
— Я знаю, ты хороший парень, несмотря на то, что анархист: сумел немного укрепить дисциплину, улучшилось питание, стало больше порядка с техническим персоналом... Но ты меня извини и не обижайся: с анархистами уже был один прокол, и поэтому полностью тебе трудно доверять.
— Я не обижаюсь, я в те дела не был замешан...
— Да, это так. Но знаешь... Когда я думаю о твоей работе, то вспоминаю комиссара, который был вместе с нами в летной школе в Кировабаде. Он является для меня примером, образцом настоящего комиссара.
— Что же он такого делал, чего не делаю или не могу сделать я? — спрашивает лейтенант Де ла Торре.
— Что делал? Полковник Миров успевал делать все и быть везде, где нужно. Не могу объяснить тебе, как ему это удавалось, но это истинная правда, можешь спросить у других летчиков моего курса. Мы все его очень уважали и любили. Он умел найти подход к каждому и всегда добивался железной дисциплины.
При этом он никогда не повышал голоса, — но нам всегда хотелось сделать так, чтобы он был доволен. Он для нас был примером, опытным другом и товарищем. В воздух он поднимался вместе с нами, радовался нашим успехам в учебе, был в курсе дел о том, что происходило у нас на Родине, и в то же время не забывал о мелочах: о кухне, кино, одежде... Как хотелось бы здесь, в боевой обстановке, иметь такого отличного товарища. Я знал только одного советского комиссара, товарища Мирова, но уверен, что все советские комиссары такие — дисциплинированные, высокообразованные, с высоким политическим и моральным сознанием, люди, способные на жертву ради общего дела, — вот с кого нужно брать пример!
— Он был полковником, а я всего лишь лейтенант! — прерывает меня Де ла Toppe, которому явно не нравятся мои нравоучения.
— Да, он был комиссаром большого учебного заведения с несколькими десятками самолетов и более чем пятьюстами военнослужащими, а у тебя всего десять самолетов с экипажами, один повар и две официантки. Но ты мог бы организовать беседы о положении в мире, обстановке на фронте, которая для нас, летчиков, зачастую остается загадкой, а не проводить свою
