Кто? «Генсек вождя» Александр Поскребышев - Алексей Александрович Бархатов
– Вот, смотрите, какой уникум! Хони мы уже три года как переименовали в Цулукидзе. Даже я сам это выступление не так хорошо помню. 1905 год, а? Молодой был, хотя и с бородкой тогда, говорил, волновался, а вот наш мудрый академик помнит! Столько он потом слышал речей на разных языках, столько книг прочел и написал, а слова какого-то тогда еще совсем малоизвестного революционера помнит!
Сталин сам обладал замечательной памятью и ценил таких людей, как Жданов, Поскребышев, начальник Генерального штаба Антонов, способных сходу ответить на любой вопрос, которым когда-либо занимались. Не упустил случая сказать об этом и в разговоре с академиком:
– Я вот, батоно Шалва, всем нашим руководителям без устали твержу – читайте больше книг, развивайте память и ум свой! А они только и делают, что ссылаются на занятость. Но я тоже, знаете, занят бываю, а поставил за правило читать не меньше трехсот страниц в день… Или ночь. – Он улыбнулся и продолжил: – Не обижайтесь на наши органы. Чего на них обижаться? Тут, я вам скажу, недавно реальный случай был. Один профессор неосторожно пристыдил невежду-чекиста, что тот не знает, кто автор «Евгения Онегина», а чекист арестовал профессора и сказал потом своим приятелям: «Он у меня признался! Он и есть автор!»
А после улыбки добавил:
– Нас история избаловала. Мы получили сравнительно легко много успехов. Это и создало у многих самодовольство, опасное самодовольство. Люди не хотят учиться. Думают, что, раз они из рабочих и крестьян, раз у них руки мозолистые, они уже все могут, незачем им дальше учиться и работать над собой.
Сигнальный экземпляр «Витязя» вышел из печати в марте 1941 года. Значившийся редактором бывший репрессированный оппозиционер, а ныне посол в Румынии Серго Кавтарадзе тут же прислал его в Кремль.
Поскребышев принес книгу вместе с папкой срочных документов. Иосиф Виссарионович с удовольствием взял в руки солидный песочного цвета том с тисненым портретом Руставели на обложке, бережно открыл. После имени переводчика на изящном титульном листе крупными буквами стояло: «При участии И.В. Сталина».
Увидев это, Хозяин нахмурился, быстро взял свой синий карандаш и поставил рядом размашистую резолюцию: «Прошу всякое упоминание имени Сталина исключить. И. Сталин». Затем протянул сигнальный экземпляр Поскребышеву, с тем чтобы он срочно отправил книгу для исправления в ОГИЗ. Через несколько дней она вернулась с уже отредактированным титульным листом.
Письмо И. С. Антокольского Н.И. Ежову и А.И. Микояну о связях А.Н. Поскребышева с А. Газовской. 21 февраля 1937.
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп.11. Д. 196. Л. 81]
– Да, Анастас, это все-таки поистине гениальная, вечная книга! Почти наизусть ее знаю, а снова беру, читаю и удивляюсь. Вот ведь сразу за той строкой, которую ты назвал, идут другие, один в один о нашем сегодняшнем положении с господами-союзничками. Помнишь? Нет?
И он медленно, чеканя слова, продекламировал:
Мы втроем других затмили, навлекли на них позор,
А затем уже друг с другом мы вступили в жаркий спор.
Да, вступили. Вступили… И это не наша инициатива была. Нам страну поднимать надо. Не прятать руки за спину, не держать фигу в кармане, а сотрудничать! Сотрудничать, даже невзирая на разницу общественного строя и целей. А у них политика одна – все под себя и под себя! Вон уже как заговорили – уступили, мол, русским немецкие территории. Может, и Берлин они штурмовали? А когда в Арденнах увязли, истошно просили ускорить наше наступление, и мы пошли им навстречу, помнят? Рано начали историю переписывать. Весь мир своей колонией хотят сделать. Но не получится! Вот несколько дней нет уже над Индией британского флага. Нет! И это только начало. Ничего у них не получится!
– Не получится! – тряхнув шапкой черных с проседью волос, с энергичной готовностью подтвердил Микоян.
– Кстати, мне тут рассказывали, что фронтовики омлет из концентрата называли «Улыбка Рузвельта». Смешно! А если серьезно… Понимаешь, Анастас, война показала, что у нас не было столько внутренних врагов, как нам докладывали и как мы считали, – вздохнул Сталин. – И это очень горько. Многие пострадали напрасно…
Он вновь отвернулся к окну, помолчал и через минуту, уже совсем другим голосом, продолжил:
– Но помнишь, как у нас на Кавказе говорят – пока человек не умрет, его дела не видны. И о нас с тобой так же судить будут. Теперь вот «тройки» отменили. Смертную казнь отменили. И правильно! Но успокаиваться нельзя. Бдительность терять нельзя. Англичанин Кромвель стократ прав: «На бога надейся, а порох держи сухим!» Враги у того, кто движется вперед, будут всегда. И внутри, и снаружи. И чем вернее наше направление, тем они изощреннее и ожесточеннее. Их надо обличать, вскрывать и подвергать «судам чести». Прилюдно, открыто!
Кромвель был одним из кумиров Сталина. Он часто приводил в пример его поступки, приводил цитаты. Особенно любил его определение «жестокая необходимость». Именно им оправдывал некоторые свои решения.
После короткой паузы Сталин вдруг, как бы между прочим, спросил:
– Кстати, давно хотел у тебя узнать, Анастас, а где сейчас два твоих сына, которых арестовывали во время войны?
Поскребышев помнил, как Микоян просил за своих детей, попавших в крайне неприятную историю гибели двух молодых людей – сына наркома Шахурина и дочери советского посла в Америке Уманского. В результате братьев продержали год на Лубянке, а потом на время отправили из Москвы.
Почти в то же время валялся в ногах Хозяина Никита Хрущев, вымаливая прощение сыну. Да только ли они? Александру Николаевичу вдруг представилось, как все эти люди глубоко в душе должны ненавидеть его, Поскребышева, непременного свидетеля их вины, их унижений. Будь их воля… Но вот воли-то у них пока и нет. Пока…
Микоян явно был застигнут врасплох таким поворотом разговора:
– Учатся в институтах. И Вано, и Серго…
– А вот, если подумать, разве они имеют право после этого учиться в советских вузах? – мягко, не ожидая ответа, а будто бы размышляя сам с собой, закончил Сталин.
Поскребышева всегда поражала эта виртуозная манера Хозяина намеренно провоцировать собеседников, порождать в них резкие негативные чувства, которые, бурно вздымаясь в душе, тут же, как волны в гранитный парапет, упираются в холодную стену собственного рассудка, может, даже инстинкта самосохранения, а затем безвольно и подавленно откатываются назад. Фельдшеру Поскребышеву это напоминало
