Узел. Поэты. Дружбы. Разрывы. Из литературного быта конца 20-х — 30-х годов - Наталья Александровна Громова
Скажите мне, товарищи, сейчас: прав ли я, так поступая? Этим заявлением (указывая в самых сжатых чертах на кривую, или прямую) своей биографии — биографии не природного пролетария, но пролетария по психологии и по духу, связавшего давно и навсегда судьбу с его судьбой и с судьбой партии.
Этим заявлением я открываю до какой-то степени новый этап для своей биографии и своей деятельности.
Я бы гордился решением партии принять меня в свои ряды — не как раскаявшегося — мне не в чем каяться, кроме того небольшого заблуждения (но, может быть, это и не заблуждение), о котором шла выше речь, когда я брал примером «непартийность» Роллана и Горького, Маяковского — и термин Сталина «непартийный большевик».
Я бы гордился потому, что я чувствую себя <способным> разделить эту общую большевистскую гордость.
Я изложил все это перед вами, чтобы вы сами могли судить, товарищи, и посоветовать мне, как мне следует поступить, но я не хочу, чтобы оставалось в тени долее, т. е. было бы скрыто от вас, имеющих необходимость знать свои ряды (в особенности сейчас), мое политическое лицо. Я хочу, чтобы вы знали, что вы в любую минуту найдете во мне честного товарища и бойца за дело построения социализма во всем мире, боевого мирового пролетариата. И если понадобится жертвовать собой — я на это способен: точнее — с врагом я всегда встану на бой грудью на грудь и не буду последним.
Ваше отношение к данному заявлению, по данному вопросу, — я хотел бы выслушать по приезде в Москву, где я собираюсь быть в конце этого месяца.
P. S.
Если это понадобится, вы можете этот документ сделать и документом литературным, хотя я не присваиваю ему такого назначения.
(подпись) Дм. Петровский
13.IX.1936. Харьков
Маргарита Алигер. Дневники
1/1 — 1939.
Послала поздравительные телеграммы маме, Гоше[456], Савве Голованивскому и Луговскому. Ярка[457] был.
Мы купили мне чудесный письменный стол. Дубовый, широкий, поместительный.
Купили круглый стол. Усиленно готовимся к переезду[458].
Господи, неужели это будет.
2/1.
Были в гостях у Толи Тарасенкова, т. е., вернее, у Маши Белкиной.
Боже мой, в какой богатый и приличный дом[459] взяли нашего голодранца и хулигана!
Совершенно барская квартира в Конюшковском переулке на Кудринской.
Камин, красное дерево. Старинный фарфор, убранная елка. Прислугина (именно, а не домработницына) дочка, которая целует Маше руки.
Толя там такой тихий, скромный.
Ужин чудесный. Стол сервирован необычайно. В общем, класс.
Было очень приятно: мы, Антокольские и Илюша Файнберг с женой. После чая рассказывали странные и смешные истории, хохотали.
Разошлись не поздно, т. к. мамаша, видимо, устала.
5/1.
Сегодня я наконец читала на секции поэтов.
В первом отделении читал Сашка Коваленков. Прошло довольно серо. Асеев метко сказал, что это работа на отработанной шахте. Верно, очень чистенькие, очень тщательные стишки, собственно ни о чем. Ничего нового.
Потом я. Я читала с большим волнением, ничего и никого не видела. Когда кончила и наконец открыла глаза и прозрела, первое, что я увидела, был Савва Голованивский, который согнувшись пробирался вперед, улыбаясь и кивая мне. Это было очень приятно, пахнуло Ирпенем, весной этого года, хорошей работой, приятными людьми...
Обсуждение было очень бурное и оживленное. Асеев говорил первым. Мнение его, конечно, было предвзятым, и он, по существу, очень взволнованный вещью, начал искать, почему бы она может ему не нравиться. Но говорил правильно о том, что нет тщательной работы над словом, над эпитетом. Но, в общем, признал. Много и ерунды говорил. Выступление Инбер было немного похоже на классную даму. И тоже много неверного. Но я понимаю и принимаю их требование более тщательной отделки стиха. Другие, например Ромм, Безыменский, очень хвалили, возмущаясь придирчивостью Асеева и Инбер. Но мне все равно. Я рада, что вещь была так здорово принята, но, право же, я лучше их знаю, что плохо и что хорошо. Я знаю отлично строки, которые я читаю, отводя глаза, за которые мне стыдно перед читателем, знаю и исправлю это в своих новых вещах. Но я знаю также и то, что я доказала то, что я хотела доказать, и достигла своей цели, а цель в какой-то степени оправдывает средства.
И коммунизм совсем не в том,
Чтобы сердца разоружить,
И коммунизм не теплый дом,
В котором можно тихо жить,
Не зная горя и тревог
И не ступая за порог.
Это я доказала. Это все поняли. А некоторая небрежность, она действительно есть. Но поймите, что мне необходимо было скорее написать то, что я написала, — эту поэму, иначе я бы не пережила то, что пережила.
После обсуждения Асеев потащил меня в соседнюю комнату, начал мне говорить, чтобы я больше верила тем, кто меня ругает, что это мне больше поможет. Что он раньше считал, что я ничего не могу, что Алигер — это типичный подраппок[460], но теперь он видит, что я поэт, что я по-настоящему талантливый человек, что «вот ведь вы можете, умеете, вы ведь не пишете «алый флаг», а пишете «сильный флаг». Значит, понимаете. Зачем же вы пишете так — как выможете себе позволять писать хуже?»
Я понимаю старика. Антокольский и Савва едва увели меня от него.
6/1.
Несколько часов пробродили с Коськой[461] и Данькой[462] по чудесному снежному Измайлову.
7/1.
Живем как на бивуаке, каждый день готовые к переезду, а переезда нет как нет. Нервничаем, ссоримся. Думаю, не уехать ли в Ленинград на пару дней, чтобы скорее прошло это томительное время.
8/1.
Потолкалась по вокзалу, но билеты в Ленинград только в общих вагонах, даже бесплацкартные.
9/1.
Ура!!! Пришел Лемперт и принес ордер и оформление на обмен его с Ириной Семеновной. Я как дикая от счастья. Вечером была в РК на совещании, потом тихонечко пошла смотреть дом. Хоть с улицы, если нельзя внутрь. Очень близко, на Миусской площади, как раз напротив Советского райкома, где меня принимали в комсомол 2½ года тому назад. Очень хороший новый дом.
Потом поехала в Союз на вечер Антокольского. Очень мило все было. Но не знаю. Самое лучшее стихотворение — это «Работа», о Пушкине.
Женька и Данька говорят, что Костя уже перевез мать. Чудно!
И верно: пришла домой, а у
