Узел. Поэты. Дружбы. Разрывы. Из литературного быта конца 20-х — 30-х годов - Наталья Александровна Громова
Конечно, это все далеко не лотерейный случай, не так это примитивно просто. Но верно (и у него то, что встать рядом с Маяковским никому уже было невозможно (и не нужно) для общества было достаточно той демонстрации, которая была дана одним Маяковским — этим могучим голосом гражданственности. Его невозможно было дублировать. (Я оговорюсь здесь, что политическая биография Демьяна Бедного шла по линии подполья (его басни), и это — не тот способ, о котором здесь шла речь. Это — тоже мимоходом.)
Мне сейчас важно указать на эти два, привлекшие меня в то время явления, заставившие меня стихийно сменить молчаливое искусство на искусство слова. И однако, — приходится ли об этом жалеть? — все, что сделано мной в этой (поэтической) области впервые за период 1912–1913 годов, было мною уничтожено. Потому очевидно, что искусства ревнивы — и живопись не хотела терпеть соперничества.
Весной (в мае 1914 года) я встретил Пастернака. Встреча эта: его стихи и его философия поэзии — Верлен (смягчили для меня резкость перехода от одного искусства к другому). Происходило ли это (незаметно для него самого, — и это не раз впоследствии приходило мне в голову) оттого, что он родился и воспитался в семье живописца Л. Пастернака, перенял или унаследовал от него созерцательность его профессии. В этой созерцательной философии — я помню до сих пор тогдашнюю формулу Пастернака: «я, ты, он — да ведь это же только местоимения»... В этой несколько тепличной философии была та особенность его поэтической индивидуальности, которая год за годом становится для него трагичней и о чем я говорил в недавней своей статье о нем. Меня же в этот момент бессодержательно подкупала эта черта его лирики, освобождая от жестокого бесстрашия полного лирического голоса, которая определяла мою позицию и которая с такой силой была уже выражена по-своему Маяковским. Впрочем, на этой линии я и в дальнейшем сталкивался с Пастернаком.
Путь добычи собственного языка и голоса не менее труден, чем путь добычи золота для старателей и отдельные удачи — не определяют трудности ремесла. Не верна и вера в то, что Маяковский сразу нашел свой словарь. Стоит посмотреть его юношеские (никому не известные) вещи (работы), чтобы понять иное. Однако ж голос свой он смелее всех других поэтов поставил ответным жестом «азартного игрока», но неверно было бы определить это только так (а по Пастернаку — «Охранная грамота» — и по Лившицу, «Одноглазый стрелец»[453] — это так), потому что за этим «азартным игроком» — террористом буржуазного общества — стоял если не понятый им в полной мере своей исторической роли, то — почувствованный им сердцем класс, носителем голоса которого и пожелал он стать. И тут биография пришла ему на помощь — и Бутырки не прошли даром для поэта.
А о ближайшем дальнейшем я говорил уже отчасти в своей речи на Первом съезде писателей и поэтому просто процитирую здесь выдержку из этой речи, чтобы перейти и к остальному.
Мое творческое сознание вырастало в те предвоенные годы в России, когда среднечитательское воображение интеллигентских масс было втянуто в пылесос Арцыбашевского эротического натурализма и Андреевского мистического натурализма. На этом фоне и Блок звучал как мелодекламация Вертинского.
Нося свист рвущегося слова в самих костях — так что болели плечи — и прорвав лавиной тишину первым спадом ритмической речи, — я немедленно вслед за тем выбросил еще не понятые мною самим в их объемистой ценности свои первые опыты новой лирической поэзии, которая в то время еще не раздавалась. Так бросает оружие сдавшийся воин. Я стал живописцем. Это была весна 1912 года. Молчание становилось для меня трагичным. Несколько позже я встретил человека, невольно ставшего вестником моего будущего, — Бориса Пастернака. Выбор для меня был решен. Два года отказа — это не два года отсутствия, а больше.
Это было моим первым рождением.
Это было лето 1914 года. В августе раздались фанфары первых побед по дешевке, и от моего первого рождения не осталось и следа. Теперь уже не я сам, а время само выбрасывало целыми корзинами «Маму и убитый немцами вечер» и «Артиллериста, ставшего у кормила»[454] — я не поверил в силу лирики. Верили в нее Маяковский, Хлебников, Асеев, Пастернак. Я был еще не готов для этого.
Я поверил в лирику тогда, когда сам, стоя «артиллеристом у кормила» — наблюдателем 23-го мортирного дивизиона на вершине за Черемошем, второго марта 1917 года, на телефонный голос командира «Вольноопределяющийся, передайте наблюдение поручику и спуститесь вниз — на гауптвахту»... — ответил: «Да здравствует Интернационал! Я спущусь в проток, чтобы посадить вас на гауптвахту!» Я спустился и арестовал полковника. В этот день я услышал в себе — и теперь уже раз навсегда — бесстрашно не прекращающийся голос лирики. Это было мое второе рождение. Голос этого второго рождения был пронесен в командах боевого строя Гражданской войны и попал в литературу только в ноябре 1922 года с моей «Песней червонных казаков». В рукописи нет ни одной помарки — их все взяла на себя биография. (Из речи на Первом всесоюзном съезде писателей.)
Я говорил здесь, что я не поверил в лирику, — верили в нее Хлебников, Маяковский, Асеев, Пастернак — каждый по-своему и в меру своих сил. Что же — в этом честь их. Но причины еще и в том, что все они (кроме Маяковского — моего однолетки), — были старше меня — на семь Хлебников, — на пять Асеев, и на три года — Пастернак. Наш возраст тоже имеет свои права и законы — об этом очевидном законе в дальнейшем мне и придется говорить.
Мой голос не был еще достаточно силен, чтобы подняться, как Атлант, и понести землю на плечах — землю, заваленную трупами и снарядами мировой войны. А Маяковский нес ее — и нес с честью, которой позавидует каждый.
Война и революция, вырвавшаяся из нее с силой
