Секретный ингредиент Маргариты - Лия Джей
Завидую — каюсь, моя богиня Ланочка Дель Рей. Мне такой ужин сегодня не светит. Антон никогда не водил меня по рестораном и в этот раз вряд ли сделает исключение. Хоть я и проявила инициативу спустя несколько месяцев его жалких попыток меня вернуть, Стархов не выглядит самым счастливым человеком на свете. Козел неблагодарный!
Еще и спросил у меня, зачем мне эта встреча, прежде чем на нее согласиться. Конечно, правды я ему не сказала. Увильнула от ответа, скинув два билета, купленных за свой счет. Соврала, что мне дали их в вузе по блату как старосте. Он долго что-то печатал, потом стер и отправил короткое «Окей». Подозрительно… Не могла же у него появиться девушка за это время?
— Актерам купила? — Стархов все еще пялится на мой букет.
— Нет, это мне подарили.
— Ты сюда прямиком со свидания со своим мажорчиком на «Мерсе»?
Антон засовывает руки в карманы штанов и направляется к массивным деревянным дверям со стеклянными вставками. Он никогда не был джентльменом, но в этот раз меня особенно бесит его поведение. Хоть бы руку предложил! Или чмокнул в щеку при встрече. Я бы, конечно, тут же отскочила, но попытаться он должен был.
— Нет. Прохожий подарил, пока тебя ждала. Сказал, идеально подходят к моему платью.
Перекладываю букет в другую руку. Я купила его сама. Пять роз Эсперанс, нежных, воздушных, как облака на рассвете. Продавец в киоске сказал, сегодня ночью как раз свежую партию завезли. Я лично выбрала каждый цветок, попросила завернуть в прозрачную пленку и перевязать светло-зеленой лентой — под цвет моего платья. Оно отлично подчеркивает фигуру, асимметричный вырез открывает одно плечо. Поверх я накинула молочный пиджак, сплошь усеянный маленькими бантиками. Когда я скинула Сангрии фотку на оценку, она назвала этот образ «Лучший мой подарочек — это ты». Наверняка, с сарказмом, но мне нравится. Пусть Стархов ценит «свой подарочек», а Воронцов завидует.
Это для него я купила цветы. То есть дарить я их ему не собираюсь, конечно. Но вот выложить историю в соцсеть — хорошая идея. А еще лучше — покрасоваться с букетом прямо у него перед носом. Как раз для этого я и взяла места в первом ряду.
В зале пахнет пылью, старым деревом и терпким женским парфюмом, как в спальне моей бабушки. И кулисы напоминают ее шторы — такие же тяжелые и удручающе темные. Никогда не любила ее квартиру, да и саму бабушку, честно говоря, тоже, как бы ужасно это ни звучало. Она была кошмаром моего детства. Всегда жаловалась отцу, что я провожу с ней мало времени, совсем ее не ценю и не уважаю. Чтобы не устраивать разборки, папа стабильно раз в месяц отправлял меня к бабушке на ночевку. Для меня это было настоящей каторгой. Целых два дня в тесной квартире, захламленной праздничными сервизами, непонятно для кого приготовленными — гостей бабушка зовет очень редко — крупами и соленьями, купленными впрок на случай атомной войны, и бесчисленным множеством фарфоровых статуэток. Их бабушка собирает для меня — в приданое. Интересно посмотреть на жениха, который согласится принять такое богатство…
Эти фарфоровые статуэтки — отдельный вид моей боли. Каждый раз, когда я приходила к бабушке, она устраивала мне экскурсию по полкам, рассказывала в сотый раз, где какого петушка или зайчики она купила, переставляла игрушки, любовно поглаживая их глянцевые бока, и никогда не давала мне их в руки. Не то, чтобы мне очень хотелось, скорее, было обидно. Неужели она не считала меня достаточно аккуратной?
Не считала. И правильно делала. Однажды я решила показать бабушке новый выученный танец и так замахнулась ногой, что опрокинула с полки ее любимую лисичку. У лисички отвалилась голова. Я не порезалась, но бабушкин взгляд ранил не хуже осколка.
— Ты же девочка! Ты должна двигаться грациозно, спокойно. А ты все вертишься, как юла! Сядь лучше порисуй или почитай!
Читать я любила, но не те книжки, которые хранились в бабушкином шкафу. Это всегда были взрослые рассказы с грустным концом, напечатанные на желтой потрепанной бумаге. Когда бабушке надоедало стоять надо мной с видом грозной орлицы и проверять, правильно ли я читаю, наступал черед нового испытания для моих нервов. Она сажала меня переписывать эти книги — на белые неразлинованные листы. Стоило мне приписать лишнюю закорючку или перескочить со строчки на строчку, и листок летел в мусорку. А я начинала все заново.
В перерывах бабушка читала мне нотации о том, какой серьезной и правильной я должна быть в свои десять, двенадцать, а потом и шестнадцать лет. В десятом классе я перестала ходить к ней на ночевки, на что бабушка, конечно же, обиделась, но поймите, я больше не могла выслушивать ее советы. «Будь поскромнее! Будь похитрее! Никому не доверяй! Будь себе на уме, поняла?» Бабушка считала, что я должна быть сильной, самодостаточной, гордой и благовоспитанной. Она ковала мой внутренний стержень, за это ей спасибо. Отец, в отличие от нее, до сих пор считает меня мягкотелой. Но вместе с тем бабушка лепила из меня скромницу, заглушала мой внутренний свет, чтобы он ни дай бог не бросился кому в глаза. «Скромность красит человека».
Ага, в серый цвет.
Мою бабулю бы да в Институт благородных девиц! Настоятельницы бы оценили ее речи. Эти идеи только для восемнадцатого века и годятся. А сейчас кому нужны скромницы? Только если парням, ищущим на сайтах знакомств «скромницу на улице, развратницу в постели». Но если она развратница хотя бы наполовину, то какая из нее уже скромница?
Нет, ну объективно. Если ты не главная героиня подростковой драмы, сидеть тебе, скромнице, в тени. Никто тебя не заметит, пока ты сама о себе не заявишь. Не зацепит тебя плечом в коридоре, не поможет поднять тетради и «Грозовой перевал» Джейн Эйр, выпавший из твоих неуклюжих рук. Не обратит внимания на твой растянутый серый свитер и грязные волосы, забранные в низкий хвостик. Не сочтет тебя такой «нетакой», просто взглянув в твои заспанные глаза без грамма косметики. В современном мире столько всего яркого, необычного, интересного, цепляющего внимание, что за это внимание приходится бороться. Рекламировать себя.
Вот кто купит булочку в пекарне без вывески на отшибе города? Пусть эта булочка будет хоть в сто раз вкуснее распиаренного пирожного из супермаркета. Никто. Никто не будет знать, что она там продается. Кто прочитает книгу, пусть даже с невероятно трогательной любовной
