Забытое заклятье - Елена Комарова
Эдвина отложила в сторону книгу, запомнив страничку, на которой остановилась, и похлопала Грету по пухлой руке, утешая и одновременно отстраняя в сторону. Потом она присела на краешек дивана, забрала у служанки полотенце и положила его на папенькин лоб.
– Так что случилось? – спросила она самым заботливым тоном, какой была сейчас способна изобразить.
Папенька застонал еще драматичнее. Матушка переместилась к приоткрытому окну и упала в кресло, изображая полное изнеможение.
– Приезжает твоя тетя Августа, – сообщил наконец граф и потрепал Эдвину по щечке. Она этого не выносила, но сейчас пришлось мужественно стерпеть. Значит, тетя собирается нанести визит.
Утром принесли свежую почту, после чего папенька заперся в кабинете и не выходил до самого обеда, разбирая счета и отвечая на письма. Но это занятие, как правило, не повергало его в столь показательные страдания. Значит, отдельно пришла магограмма от тетушки Августы. Эдвина искоса взглянула на папеньку, потом перевела взгляд на матушку. К подобным сценам можно было бы и привыкнуть.
– Я очень рада, – сказала она, мысленно улыбаясь в ответ на показной ужас, перекосивший лица любимых родителей.
Тетя – старшая сестра Валера Дюпри – навещала их не так уж часто, но гостила подолгу. В доме поднимался шум и гам, слуги сбивались с ног, готовясь к прибытию важной гости, а затем Августа де Ла Мотт вступала в их дом, точно фельдмаршал на поле сражения, и принимала бразды правления на все время ее визита – не менее пары недель, в течение которых следовало забыть о таких вещах, как скука или регулярный распорядок дня. Папенька бледнел, кис и демонстрировал вселенское страдание. Матушка подыгрывала ему из супружеской солидарности. Эдвина же искренне радовалась каждой встрече с тетей, гораздо больше, чем показывала родителям.
Тетя Августа привозила кучу подарков, и больше всего свертков и коробок выпадало на долю Эдвины. «Кого же мне еще баловать?» – вздыхала дама, целуя, бывало, малютку Винни в светлую макушку, прежде чем подарить еще один большой леденец, или нового плюшевого мишку, или платье с модными рукавами и оборками. Эдвина любила калейдоскоп дней, когда тетя то устраивала маскарад, то затевала пикник, то предавалась воспоминаниям. Любила и тишину, в которую погружалось все поместье после ее отъезда. Матушка пила капли, папенька запирался в кабинете с графином хереса, а Эдвина оставалась предоставлена самой себе.
– Когда приезжает тетя? – спросила она, снимая с папенькиного лба полотенце и обмакивая его кончик в снадобье, которое Грета заботливо подлила в тарелочку из пузатой бутыли.
Бутыль привез в свой прошлый визит доктор Уикс. Сказал, что лекарство обладает исключительными свойствами, и использовать его можно как наружно, так и внутренне, только малыми дозами. Внутрь принимать снадобье папенька не рискнул, а вот при наружном применении оно действительно оказалось целительным. Хотя, пахло исключительно едко. Должно быть, именно в запахе и заключалась львиная доля полезных свойств, потому что облегчение наступало очень быстро, после чего папенька стремился как можно скорее умыться, дабы избавиться от невыносимо целебных ароматов.
Валер Дюпри, граф Арлезский, указал глазами на стоявший подле дивана столик – изящно изогнутые ножки, столешница из полированного дерева, по краям инкрустированная пластинками янтаря, сделанный на заказ лучшим мебельщиком Ранконы. Посреди столешницы на высокой подставке поблескивал металлический шарик устройства для приема магограмм, под ним – три синих огонька. Значит, все послания успешно доставлены. Один горит ярче других – сообщение пришло последним.
Родители не особо жаловали магические, как они их называли, «штучки», а вот тетя Августа обожала. Матушка считала, что Августа просто бросает деньги на ветер, покупая новые модели магической техники с такой же небрежностью, что и меняя вышедшие из моды шляпки. Папенька ворчал, что некоторые привыкли к расточительству и, переживи он сам трех мужей, он бы тоже… Что – «тоже», он не договаривал. Оба лукавили – домашние приборы для магограмм мог себе позволить любой зажиточный ольтенец.
Эдвина наклонилась над столиком и коснулась самого яркого огонька. Вокруг шарика тут же немного потемнел воздух, затем шарик распался на четыре части – как апельсин распадается на дольки – и над ним всплыло облачко, постепенно принявшее очертания женской головы.
– Семичасовой поезд, – с присвистом произнесла туманная голова. – И за моим багажом, дорогой Валер, пришли кого-нибудь толкового, чтобы не вышло конфуза, как в прошлый раз.
Облачко растаяло, и четыре металлические дольки, тихонько клацнув, собрались обратно в шар. Эдвина улыбнулась.
Августа де Ла Мотт была дамой внушительной во всех отношениях. Внушительной внешности, внушительных габаритов. Она не была красавицей, но считала себя «чертовски миленькой», с чем были совершенно согласны три ныне покойных мужа. Прочие также старались не оспаривать этого мнения.
В гостиную тетя Августа вплыла, точно фрегат под всеми парусами, правой рукой придерживая меховой палантин, небрежно накинутый на одно плечо. Длинное зеленой перо, украшавшее модную шляпку на взбитых и тщательно уложенных седых кудрях, загибалось вниз и щекотало подбородок. В левой руке гостья держала зонт, внушительный, как и она сама.
– Эдвина, девочка! – низким грудным голосом произнесла тетя и распростерла объятия. – Ах, какой красоткой ты стала! А какой румянец! О, целительный воздух провинции! Но эти кудряшки больше не в моде. Я привезла тебе вендоррские журналы мод, потом посмотрим вместе. Валер, – почти без паузы продолжала она, поворачиваясь к брату, – я совершенно, совершенно расстроена!
– Что такое, Эффи? – кротко спросил граф.
– Ты сам знаешь, в чем дело, Валер. Но пока отложим разговор на потом.
Тетя Августа поцеловала Эдвину в щеку, перехватила поудобнее зонт и, помахивая им как маршальским жезлом, направилась в свою комнату. За ней семенила ее горничная.
Понять, чем так расстроена тетя Августа, не составляло труда. Разумеется, до нее дошли слухи о несостоявшейся помолвке, уже третьей в жизни Эдвины Дюпри.
Папенька и матушка называли произошедшее кошмаром. Эдвина считала нелепым недоразумением, возникшим по причине крайней бестолковости Армана Лорье. Но вслух ничего не говорила, только с досадой морщилась, когда папенька заводил об этом речь.
Несмотря на возраст, приближавшийся к критической для девиц ее положения отметке – двадцать один год, – замуж Эдвина Дюпри не стремилась. Брак, считала она, не та вещь, к которой стоит относиться с придыханием. Однажды она имела неосторожность поделиться своими мыслями с матушкой и пожалела, разумеется, потому что матушка подобных взглядов не разделяла. Взгляды папеньки почти во всем совпадали
