Рэм - Микита Франко
Спустившись, он прошёл у нему, стараясь не замечать Синцова, а в груди — тук-тук-тук. Сердце на ультра скоростях.
— Чего ты?
Вопрос прозвучало не очень приветливо, и отец сразу же за это зацепился:
— И тебе доброе утро, сынок. Чё там с вашим гаражом?
Рэм от растерянности глупо спросил:
— Каким гаражом?
— У вас чё, много гаражей? — усмехнулся отец. — Владелец решил заяву писать за поджог.
Рэм быстро припомнил, кто владелец гаража по бумажке… Кажется, Илюхин дед.
— А… а чё, а на кого?
— Да вот… На Елисея, — отцу, кажется, самому неловко стало, когда он это сказал.
Несколько виновато кивнул на Сергея, но Рэм на это не купился — всё равно не посмотрел.
— Тёрки у вас какие-то что ли? — продолжил отец.
— Они просто бесятся, — сразу ответил Макар. — Елисей ниче не поджигал, забей вообще.
— Ну, я и подумал, что надо сначала заехать, разобраться, — он это как будто перед Синцовым оправдывался, а не Рэму говорил. — Пацан-то хороший.
Рэм покивал, увидел боковым зрением, как в унисон ему кивает и Сергей, а самому стыдно стало: Елисея выгородил, а про пацанов сказал, как про придурков каких-то. Странно так: десять лет дружбы было разменяно непонятно на что.
— Ладно, улажу, — вздохнул отец, и протянул руку Сергею. Тот пожал. А потом батя глянул на Рэма: — Ну-ка посмотри на меня, — очень строго.
Макар напрягся: что уже успел натворить? Но посмотрел.
— Ты чё, траву курил?
— Че? — искренне опешил.
— Почему глаза красные?
Рэм не знал, что на это ответить, но Елисей, подслушивающий за разговором с лестницы, ехидно вставил:
— Плакал.
Какой проницательный.
— Ниче я не курил, — буркнул Рэм. Отдельно было неловко, что весь этот разговор перед Сергеем происходит.
— Смотри мне. А то ты со своим Пиросмани…
— Руставели, пап.
— Да пофиг. Пьером этим, да и Скрипачев не лучше.
— Пап, — перебил Рэм, сгорая от стыда. — Хватит.
У бати фиксация на его друзьях. Бывших, в смысле. Всё, что в Макаровой жизни идёт не так, всегда из-за них типа. Лучше по сторонам бы посмотрел, на своих друзей, например — увидел бы истинную причину всех бед.
Неожиданно Синцов подал голос:
— Товарищ майор, — не без иронии произнёс тот. — Сбавьте обороты, совсем пацана зашугали.
Он вроде как заступился, но лучше почему-то не стало. Только уши ещё больше покраснели. Батя что-то там отмахнулся, а Рэм сказал: — Я, наверное, домой пойду, — сообщил всем сразу: и отцу, и Сергею, и Елисею.
— Давай подвезу, — предложил отец.
— Тут идти-то…
Не город, а деревня. Этот комментарий он удержал при себе: всяким зажиточным баронам, должно быть, неловко думать о том, что они живут в деревне.
Он развернулся к лестнице, и когда проходил мимо сынка Синцова, тот с улыбочкой спросил:
— А почему вы грузина Французом называете?
Как будто это сейчас было самое важное.
Рэм взлетел по лестнице на второй этаж за рюкзаком и толстовкой, запихнул свои вещи в большой отдел: штаны пижамные, зубную щетку, плеер. Все действия были быстрыми и нервными, как он и сам в тот момент — почти трясущийся от переполняющих эмоций: и обида, и гнев, и… жалость с разочарованием. Он даже понял, что ведет себя несколько демонстративно, как трудный подросток (а Рэм себя трудным не считал), но что ему остается, если… всё болит? Как он должен себя теперь вести, как смотреть на Сергея, что ему говорить? Улыбаться расслабленно, типа не было ничего? Ну, может, какой-нибудь развязный придурок, типа дизайнера местной шаражки, у которого за спиной таких Сергеев вагон с тележкой, так бы и делал. Но Рэм не может, это же всё было… абсолютно особенным.
Глава 16
Иногда нечто злое, чужое, съедающее тебя изнутри, полезно направлять на созидание. Так мама однажды сказала, а потом повторяла всё время, когда Рэм с чего-нибудь бесился: «Шоколадку? Хочешь шоколадку? У меня нет на неё денег, иди лучше порисуй». Но он плохо рисовал и это его не утешало.
Папа говорил, чтобы не грустить, надо не страдать ерундой. Например, сделать уроки.
Даша говорила, чтобы не грустить, нужно просто обратиться к ней. «Я дам тебе по лбу с такой силой, что станет не до грусти».
Друзья… Они говорили: «Ну рассказывай».
Может, поэтому Рэм пошёл посмотреть, что стало с гаражом после пожара: от какой-то тайной надежды, что они будут там и смогут поговорить. Не о том, что случилось у Рэма, но, может, о том, что случилось у них, и… всё как-то само разрулится.
Но, подъехав к гаражам на велике, он понял, что последствия поджога оказались хуже, чем в его представлениях: его встретили обугленные стены, обвалившаяся крыша и чёрные следы копоти на соседних гаражах. Тишина вокруг казалась мёртвой.
Рэм спрыгнул с велосипеда, облокотил его на стену и шагнул ближе. Земля под ногами захрустела — он не понял, что это, но по позвоночнику пробежался неприятный холодок. Внутри же, в углу, где раньше стояла гитара Француза, теперь были обломки. Он наклонился, чтобы разглядеть их ближе: рядом валялся кусок грифа, а из пепла, как острые шипы, торчали искорёженные металлические струны. Когда он протянул руку в попытке коснуться, гриф посыпался под пальцами.
— Чего приперся? — голос раздался неожиданно и заставил Рэма вздрогнуть.
Он резко обернулся. Француз стоял в нескольких метрах от него: руки в карманах, взгляд тяжёлый и холодный. За ним, чуть дальше, маячил Скрипач.
— Я просто… — начал Рэм, но… что просто?
Что он мог сказать? Что пытался понять, как это произошло? Что искал прощения?
— Просто, — повторил Француз, подходя ближе. — Просто тебе теперь сюда ходить нельзя. Понял?
Он никогда раньше не видел Пьера таким: взгляд острый, голос глухой, плечи напряжены, словно от готовности в любой момент вытащить кулаки и подраться. В нём больше не осталось ничего, что напоминало их прежние отношения. Да и в Рэме, наверное, тоже.
— Я не… — снова попытался сказать он, но Француз перебил:
— Тебе здесь не место. Понял? Мы не хотим, чтобы ты сюда приходил.
Скрипач, молчавший всё это время, вмешался:
— Пьер, ладно тебе, — сказал тихо. — Пусть посмотрит, если ему надо.
Но Француз резко обернулся к нему, уже нападая будто бы на Илью:
— Ему не надо. Он уже всё посмотрел. И сжёг.
— Ты думаешь, это я? — выдавил Рэм, чувствуя, как голос срывается. — Ты правда думаешь, что это я?
— Ты. Руками своего дружка.
Он открыл было рот, чтобы оправдаться перед ними
