Провоцирующие ландшафты. Городские периферии Урала и Зауралья - Федор Сергеевич Корандей
Лоскутное одеяло больших городов
По выражению Владимира Каганского, культурный ландшафт подобен яркому ковру со сложным, но закономерным рисунком [Каганский 2008]. Схожую метафору – лоскутного одеяла – предложил для описания постсоветских (при)городов Константин Григоричев [Григоричев 2020]: собранные из морфологически и социально различных элементов, они местами напоминают Глобальный Север, местами – Глобальный Юг, а иногда отсылают к советскому прошлому.
По данным переписи населения 2021 года, каждый четвертый житель России жил в городе с населением более 1 млн человек, а каждый седьмой – в Москве или Московской области[2]. Строительство массового стандартизированного жилья в последние десятилетия привело к значительному физическому расширению территории городской застройки [Kurichev Kuricheva 2020; Gerten et al. 2022]. Эти новые жилые кварталы варьируют по классу и размеру от гигантских микрорайонов на периферии, состоящих из 20–30-этажных зданий, часто иронично называемых «человейниками», до небольших кварталов для среднего класса, встроенных в центральные части городов. Массовое жилищное строительство стало возможным благодаря неформальному союзу частных застройщиков и властей; последние научились использовать городское планирование и девелопмент как политический инструмент укрепления легитимности [Zupan et al. 2021; Gunko et al. 2022]. Власти взяли на себя большую часть ответственности за обеспечение новых жилых районов транспортной и социальной инфраструктурой [Куричев Куричева 2018], субсидируют ипотеку для новостроек и регулируют снос старого панельного жилья советского времени [Inizan Coudroy de Lille 2019; Zupan et al. 2021]. Новые высотные здания часто парадоксальным образом сосуществуют с порожденными процессами форсированной советской урбанизации [Григоричев 2021] районами сельской малоэтажной застройки (т. н. частного сектора). В зависимости от степени насыщенности городскими благами эта восходящая к социалистическими временам относительно гомогенная городская среда распадается на «престижные» и «непрестижные» районы [Махрова Голубчиков 2012; Вендина и др. 2019].
С точки зрения миграционных показателей окрестности мегаполисов растут даже быстрее, чем городские ядра [Карачурина и др. 2021; Karachurina Mkrtchyan 2021]. Этот эффект отчасти связан с распространением городской застройки (включая многоэтажную) за административные границы городов, отчасти объясняется развитием коттеджного строительства [Дохов Синицын 2020] и сельской джентрификацией [Mamonova Sutherland 2015], которые иногда приводят к появлению закрытых поселков (gated communities) [Zotova 2012; Polishchuk Sharygina 2016]. В южных регионах, особенно в Сибири [Бреславский 2014] и на Кавказе [Дохов и др. 2020], малоэтажные окраины городов растут за счет мигрантов из сельской местности (которые иногда буквально перевозят старые дома из деревень в пригороды). Однако доминирующим элементом пригородного ландшафта в России остается сезонное жилье (дача, второй дом) – производная от типичных российских феноменов: сезонности климата и слабой обустроенности сельской местности, по причине которой горожане редко готовы обменять первый дом на второй [Махрова Нефедова 2021]. Дачей в России владеет каждая вторая городская семья [Трейвиш 2014]. Дачные владения горожан иногда могут располагаться в сотнях километров от основного дома [Nefedova Pokrovsky 2018; Sheludkov Starikova 2022].
Модели и формы городского роста варьируют в зависимости от региональных и локальных условий, зависят от природных предпосылок, экономических условий и состояния социальных институтов. Городской рост в современной России едва ли можно объяснить простым набором одних и тех же факторов. Факторов очень много, и они разнообразны. Это и рост территориального неравенства на разных пространственных уровнях [Нефедова и др. 2022], который провоцирует внутренние миграции; и происходящий, в частности за счет автомобилизации, рост мобильности населения, расширяющий пределы городской застройки и обеспечивающий возможность формирующих контуры городских агломераций маятниковых миграций на работу из пригородов и за город на отдых [Между домом 2016; Махрова и др. 2022]; это также специфические политико-экономические институты и отношения между ключевыми акторами – городскими властями, девелоперами и горожанами. Отсюда звучащая в исследованиях многоголосица концепций и терминов, от стадиальных моделей урбанизации [Нефедова Трейвиш 2017] до «левой» джентрификации и «гибридного пространства» [Golubchikov et al. 2014], которые по-разному описывают морфологические аспекты, экономические механизмы и социальное содержание процессов городской трансформации.
Городской фронтир: от колонизации до сельской джентрификации
Известность термина «городской фронтир» восходит к книгам Ричарда Вэйда «Городской фронтир: возвышение городов Запада» [Wade 1959] и Нейла Смита «Новый городской фронтир» [Smith 1996]. Историко-географическое описание Вэйда посвящено смене модели колонизации американского Запада с сельской на урбанистическую: с конца XVIII – начала XIX века доминирующую роль в заселении североамериканского континента начали играть города. Смит писал о другом, но тоже урбанистическом феномене: старым фронтиром он называл субурбии, ставшие преобладающей формой культурного ландшафта американских пригородов во второй половине XX века, а новым – происходившее с 1980-х годов возвращение среднего класса в ядра городов, то есть процесс джентрификации[3], менявшей внешний облик, состав населения и функциональное наполнение старых районов.
В позитивистской традиции цикличные перемещения ареалов роста плотности населения и экономической активности из городов в пригороды / сельскую местность и обратно нередко описывались в терминах стадиальных моделей, как урбанизация/контрурбанизация/деурбанизация [van den Berg et al. 1982]. Критики стадиальных моделей указывают, что такой подход оставляет в тени социально-экономические механизмы изменений городского ландшафта, роль капитала, городских властей и институтов (см., например, Phillips 2010). Сам Смит связывал начало процесса джентрификации американских городов с предшествующим циклом – оттоком капитала на строительство субурбий, в результате которого городские центры оказались недоинвестированы и начал ощущаться разрыв между прибылями от текущего и потенциального использования пространства (rent gap). Подобный разрыв может быть спровоцирован структурными изменениями в экономике, технологиях производства, транспорте и торговле, эволюцией культуры потребления, появлением новых, более маржинальных отраслей, которые «обесценивают» одни районы, но повышают ценность других, например, предлагая новые способы их использования. Этот механизм наиболее заметен на примере городских районов, но не ограничен городами. Так, например, существует и сельская джентрификация [Darling 2005]. Либерализация международной торговли, приток на национальные рынки дешевых импортных продуктов, за которым следуют реорганизация сельского хозяйства и разорение мелких фермеров, открывают возможности для строительства загородного жилья и развития в сельской местности экономики развлечений [Nelson Hines 2018]. Только горожан и девелоперов привлекает в деревню уже не архитектура и близость к центру (как в случае городской джентрификации), а природный ландшафт; сельская местность превращается в анклавы городов и городской экономики [Darling 2005][4].
Таким образом, под «городским фронтиром» понимаются очень разные феномены – от урбанистической модели колонизации до джентрификации городских районов и распространения городской экономики за пределы городов. Но есть и
