Лицей 2025. Девятый выпуск - Сергей Александрович Калашников
– Думаю, что Павлик – серьёзный юноша. Вряд ли переезд его испортит. Я, когда в общежитии жила, всегда кто-то где-то гулебанил. Так что дело не в том, где жить. Можно и в квартире учиться, и в общежитии дурака валять.
– Всё правильно говорите, Оленька. Мы как две наседки кудахчем над ним, еле отпустили в Питер, ужасы всякие воображали… Да и сейчас бывает. Тут на днях не могли до него вечером дозвониться, извелись обе… А он, оказывается, телефон в комнате оставил и к соседу ушёл. А мы себе ужасов напридумывали… Пирог? Вам побольше или поменьше кусок? Что вы там показываете, это несерьёзно! Вот такой кладу, без обсуждений.
Ела Оля – быстро и жадно, как ребёнок, но это казалось даже милым: безобидный недостаток хорошего человека не портит, а делает только живее.
– Тамара Ефимовна, я вот что спросить хотела… В общем, вы знаете про то, что у нас в университете пропадают девочки?
– Опять?
– Да, уже пять случаев за два года, из них два – этим летом. Вчера была кафедра. Левченко сказал, что в конце августа пропала второкурсница Радзинская. У неё после сессии оставалось два долга, и родители решили не рисковать, перевести на коммерческое отделение. Она приехала писать заявление, взяла бланк в деканате, вышла – и всё. Растворилась. Ещё летом объявили в розыск абитуриентку с экономического, но нет подтверждений, что она вообще доехала до универа. На тех камерах, которые работали, её нет.
– Невесело, – Самарина отодвинула тарелку и спросила, – я покурю?
– Конечно.
– На кафедре-то теперь не курят, да? Вы уж не застали, а, бывало, мы так накурим, что не видно, кто где сидит… А во времена моего студенчества вообще на лестницах курили. Заходишь, а на каждом подоконнике по шестеро сидят и дымят, как паровозы… Ладно. Раз уж зашёл разговор, расскажу, хотя у нас в университете эту тему не любят. Девочек этих не пять, а гораздо больше. Хорошо, если не двадцать пять. Та, с которой принято вести отсчёт, Рита Гурченко, пропала во время вступительных в двухтысячном. Тогда, конечно, много людей пропадало по разным причинам, время такое было, – но вслед за Ритой исчезла ещё одна, имени не помню, а потом – Лада Старовская. Вот тут-то и завертелось.
– Старовская… знакомая фамилия.
– Конечно, знакомая. Папа её, Саня Старовский, он же Старик, наш ликёро-водочный держал в своё время. Собственно, если бы не он – никто бы, может, и не зачесался. Но Старик всех на уши поднял. Его люди на вокзале, в аэропорту дежурили, вместе с гаишниками стояли на выездах из города…
– А так что, можно?
– Старику всё можно было. Коля говорил, он сам не свой сделался. Любил очень дочь. Найдёте, сказал, – всем повышение устрою через Москву. Он думал, наверное, что её ради выкупа похитили… Но нет. Никто так и не позвонил, а потом тело Лады нашли в лесу под Солежвой.
Заславская
Когда она вышла от Самариной, уже стемнело. Фонари слабо разгоняли темноту, горели будто вполнакала. На остановке автобуса возле кондитерского магазина стояла густая толпа, и она решила пройтись – к тому же, ходьба успокаивает, так мы устроены: после выброса адреналина положено бежать.
Папа, если ругался с мамой, всегда одевался и шёл на улицу. Не к приятелям, не в гараж, не в пивнуху – просто расхаживал по округе, пока не устанет. Возвращался успокоенным, подмигивал, садился на диван и вытягивал ноги. Мама вносила чай – каждому по кружке – и они говорили, как ни в чём ни бывало.
Ольга Сергеевна Заславская была из городка Мялино – и всюду носила его с собой. Мялино волочилось за ней, как консервная банка на верёвочке, и бряцало всегда некстати.
Она избавилась от говора, сельских словечек и привычек, все документы поменяла – вместе с фамилией – но что-то всё равно вылезало, давило, выдавало, как на фотографии в паспорте, где она с пухлыми щеками, косой и нелепой чёлкой, прилипшей к блестящему лбу.
Папа звал её Лёлькой – теперь и это тоже казалось нелепым, деревенским. Как будто к этому имени прилагался домик из силикатного кирпича с выложенными красным узорами на фронтоне, ржавым «зубилом» во дворе и погребом с закрутками.
Ольге Сергеевне Заславской полагалось проверять студенческие работы и читать лекции, а Лёлька Понюшкина таскала вёдра от пожарного пруда и полоскала единственное нормальное платье в круглой стиралке, похожей на бочку.
Древние города сужаются к центру, с каждым шагом делаются уютнее, камернее. Староуральск (вопреки названию – молодой для города), сужался – к окраинам; становился невыносимо душным, тесным, как свитер, в горловину которого не пролезает голова. В центре, стоя над выпроставшейся из-подо льда Камой, можно было дышать спокойно; на окраинах, среди шеренг типовых пятиэтажек, – поверхностно, мелкими глотками, как пьют при икоте воду.
Место, где Ольга теперь жила, звалось Красными Казармами – в память об Ирбитском батальоне и о том, как когда-то красные штурмовали город, а белые обороняли. Кровь лилась рекой, уходила в сухую землю, и вместо виноградника по весне прорастала мыльнянкой и долгунцом. На смену императорской армии пришла советская, и после войны под гулкими сводами казарм поселились офицеры с жёнами и детьми.
Какое-то время в Казармах жила тётя Нонна, мамина школьная подруга, и они ездили к ней в гости – смотреть на розового младенца и пить чай с пирогом-разбойником. На самом деле, конечно, разборником, но звук «р» Лёльке ещё не давался. Комната тёти Нонны была оклеена пёстрыми обоями, из-под которых кое-где торчали кирпичи, в углу исходила жаром круглобокая печка. Во всём этом ощущалось что-то знакомое, мялинское, обжитое и уютное.
Три года назад Казармы снесли. Кто-то с кем-то долго судился и рядился, на «Биармии» выходили печальные сюжеты с кадрами чёрно-белой хроники, в студии местного ток-шоу спорили с пеной у рта. Дважды Казармы горели – ярким пламенем, со столбами чёрного дыма, уходящего в мутное, как худой бульон,
