Раннее христианство. Том II - Эрнест Жозеф Ренан

Создавая свою обширную империю, Рим создал, таким образом, материальные условия для распространения христианства. Он в особенности создал тот духовный склад, который послужил новому учению атмосферой и средой. Повсюду уничтожая политику, он создал то, что можно назвать социализмом и религией. По окончании ужасных войн, разрушавших мир в течение целых веков, империя начала собою эпоху расцвета и до тех пор еще неиспытанного благосостояния; можно даже, не боясь парадокса, прибавить — эпоху свободы. Свобода мысли, по крайней мере, при новом режиме выиграла несомненно. Для этой свободы часто бывает лучше иметь дело с царем или князем, чем с завистливыми и ограниченными мещанами. Древние республики не знали свободы мысли. Греки и без нее, благодаря несравненной мощи своего гения, совершили великие дела; но не следует забывать, что в Афинах при этом была-таки инквизиция. Инквизитором был архонт-царь, святейшим судом — царский портик, к которому отходили все обвинения в безбожии. Таких обвинений было довольно много — защитительные речи по такого рода делам мы чаще всего встречаем у аттических ораторов. Не только проступки философского характера, как, например, отрицание Бога или Провидения, но и самые легкие нападки на муниципальные культы, проповедь чужеземной религии и самые незначительные нарушения точного законоположения о таинствах наказывались смертной казнью. Те самые боги, которых Аристофан высмеивал на сцене, иногда убивали. Они убили Сократа и чуть не лишили жизни Алкивиада. Они более или менее серьезно беспокоили Анаксагора, Протагора, Диагора Мелосского, Продика Кеосского, Стилпона, Аристотеля, Феофраста, Аспазию и Еврипида. Свобода мысли в общем была плодом царств, вышедших из македонского завоевания. Атталы и Птолемеи впервые дали мыслителям свободу, которой не могли предложить им древние республики. Римская империя продолжала ту же традицию свободы. Во времена империи встречалось немало насилий против философов, но всегда из-за того, что философы занимались политикой. Напрасно стали бы мы искать в сборнике римских законов до Константина какого-нибудь текста, ограничивающего свободу мысли, или в истории императоров — процесса из-за отвлеченной доктрины. Ни одного ученого не потревожили в его ученых изысканиях. Люди, которых в средние века несомненно предали бы сожжению, — как Гален, Лукиан и Плотин, — жили спокойно под защитою закона. Империя начала эру свободы и в том смысле, что уничтожила абсолютное верховенство семьи, города или рода и заменила или смягчила его верховной властью государства. Абсолютная власть тем стеснительнее, чем уже круг лиц, к которому она применяется. Древние республики и феодализм тиранили отдельную личность гораздо больше, чем современное государство. Правда, были эпохи, когда Римская империя жестоко преследовала христианство; но она все-таки не остановила его. Республики сделали бы его существование немыслимым; чтобы задушить его, было бы достаточно одного иудейства — не придави его власть Рима. Только римские магистраты помешали фарисеям уничтожить христианство.

Плодом такого менее узкого режима и менее исключительного воспитания были широкие, универсальные идеи братства, большею частью вышедшие из стоицизма, — нечто вроде общего сознания идеи человечества. Появились мечты о новой эре, о новых мирах. Общественное благосостояние достигло высокого уровня, и, несмотря на несовершенства экономических доктрин эпохи, достаток встречался довольно часто.

Нравы не были такими, какими их часто себе рисуют. Правда, в Риме все пороки проявлялись с возмутительным цинизмом; в особенности развращающе действовали зрелища. Некоторые страны, как, например, Египет, также дошли до крайней степени испорченности. Но в большинстве провинций существовал средний класс, в котором часто встречались добрая супружеская верность, семейные добродетели и честность. Разве найдется где-нибудь более трогательный идеал семейной жизни, чем у Плутарха в его описании мирка честных мещан маленьких городов? Какое добродушие! Какие кроткие нравы! Какая целомудренная и милая простота! Очевидно, Херонея не была единственным местом, в котором жизнь была так чиста и так невинна.

Правда, привычки, и даже за пределами Рима, еще отличались жестокостью, — может быть, это было остатком древних, повсюду кровожадных нравов, а может быть, специальным влиянием римской черствости. Но и в этом отношении замечался прогресс. Есть ли такое чистое и кроткое чувство, такой оттенок нежной меланхолии, которая не нашла бы себе самого тонкого выражения под пером Виргилия или Тибулла? Мир смягчался, терял свою античную суровость, приобретал чувствительность и отзывчивость. Начинали прививаться истины гуманности; стоицизм громко проповедовал равенство и отвлеченные идеи прав человека. Женщина все более и более становилась себе госпожой; привычки обращения с рабами облагораживались. Раб перестает быть тем необходимо комическим и злобным существом, которого латинская комедия вводит для того, чтобы вызвать взрывы смеха, и с которым Катон рекомендует обращаться как с вьючным животным. Времена сильно переменились. В нравственном отношении раб стал равен своему господину; уже в нем допускается способность к добродетели, верности и преданности, и он доказывает правильность этого предположения. Предрассудки относительно аристократического рождения исчезают. Много чрезвычайно гуманных и справедливых законов издается даже при самых дурных императорах: Тиберий был искусным финансистом; на прекрасной основе он учредил банки земельного кредита. Нерон в систему налогов, до него несправедливую и варварскую, внес такие усовершенствования, которые заставляют краснеть и наше время. В законодательстве также, несмотря на еще существующее безобразное и нелепое применение смертной казни, замечался значительный прогресс. Любовь к бедному, симпатия ко всем людям и щедрость в милосердии становились добродетелями.

III

Я, конечно, понимаю и разделяю негодование искренних либералов против того режима, который водворил в мире господство ужасного деспотизма. Но ведь не наша вина, что потребности человечества разнообразны, стремления его многосложны, а цели противоречивы. Политика — еще не все здесь, на земле. После ужасной бойни прежних веков мир жаждал кротости, человечности. Героизмом уже пресытились; мужественные богини, вечно вздымавшие копья над вершинами акрополей, более ничего не говорили чувству. Земля, как во времена Кадма, пожрала самых благородных своих сыновей. Высшие расы Греции истребили друг друга; Пелопоннес превратился в пустыню. Кроткий голос Виргилия прекрасно выражал крики всего человечества: «Мира! Сострадания!»

Утверждение христианства было ответом на этот вопль всех нежных и усталых душ. Христианство могло возникнуть и распространиться только в такую эпоху, когда уже больше не существовало свободных городов. Если основателей христианства можно упрекнуть в чем-нибудь, то только в отсутствии патриотизма. Но они не были космополитами, потому что вся земля представлялась им лишь местом изгнания; они были идеалистами в самом абсолютном смысле этого слова. Понятие отечества вмещает в себя тело и душу. Душою тут являются общие воспоминания, общие обычаи, предания, несчастья, надежды и сожаления; телом — почва, раса, язык, горы,