Раннее христианство. Том II - Эрнест Жозеф Ренан

что их профессия требовала отречения от мира. Религия Рима была во всем противоположна теократии. Гражданский закон регулирует поступки; он не занимается мыслями; так же поступала и римская религия; у Рима никогда не было ни малейшего представления о догмате. Точное исполнение обрядов налагает обязательство на божество, которому не для чего справляться о благочестии или о сердечном чувстве молящегося, раз воззвание совершается по форме. И даже больше: набожность скорее оказывается недостатком, она вызывает в народе опасную экзальтацию. Спокойствие, порядок и правильность — вот все, что требуется. Остальное — уже излишек (superstitio). Катон даже прямо запрещает допускать в рабах развитие какого-нибудь благочестия. «Знайте, — говорит он, — что хозяин приносит жертву за весь дом». Это ли не несет на себе вполне гражданского, светского и решительного отпечатка? Не следует пренебрегать своими обязанностями по отношению к богам, но и не нужно давать им более того, что полагается; иначе это будет уже superstitio, которой истый римлянин боялся столько же, сколько и безбожия.

Существовала ли когда-нибудь религия, менее способная стать религией всего человечества? Плебеям в ней сначала был не только воспрещен доступ к жреческому сану, но они долго были исключены даже и из самого общественного культа. В великой борьбе за гражданское равенство, наполняющей собою историю Рима, религия долго служила аргументом против требований революционеров. «Как же, — говорили им, — можете вы быть преторами или консулами? Вы не имеете права брать ауспиции». И народ, со своей стороны, был весьма мало привязан к религии. Всякая победа народа, сказали бы мы, сопровождалась антиклерикальной реакцией; аристократия же, напротив, всегда оставалась верной культу, дававшему божественную санкцию ее привилегиям.

Вопрос обострился еще более, когда римский народ, руководимый сильным патриотическим чувством, завоевал все народы по берегам Средиземного моря. Могли африканец, галл или сириец интересоваться культом, затрагивавшим лишь небольшое число надменных и часто тиранических римских родов? Повсюду продолжали держаться местные культы; но Август, бывший еще в большей мере религиозным организатором, чем великим политиком, своим установлением повсеместного культа, богини Roma, все эти местные религии приправил идеей римской государственности.

Жертвенники Ромы и Августа сделались центром иерархической организации фламинов и севиров-августалов и послужили больше, чем это принято думать, основанием для разделения на епархии и церковные провинции. Всех местных богов Август допустил в качестве ларов, но к числу этих последних он велел в каждом доме, на каждом перекрестке прибавить еще одного лара — гения императора. Благодаря этой комбинации все местные боги, все особенные боги стали «богами Августа» (dei Augusti). Это было для них почетным повышением. Но эта великая попытка установления культа римского государства была далеко недостаточна, чтобы удовлетворить религиозные потребности сердца. К тому же, существовал один Бог, Который никоим образом не мог примириться с таким товариществом: это был Бог евреев. Иегову невозможно было заставить превратиться в лара и присоединить к нему гения императора. Уже тогда стало очевидно, что между римским государством и этим нетерпимым и неуступчивым богом, не желающим поддаваться любезным превращениям, требуемым политикою времени, должна была возгореться борьба.

И вот произошло самое необычайное явление во всей истории, высшая историческая ирония: Рим распространил по всему миру не старый культ Юпитера Капитолийского или Латинского и отнюдь не культ гения императора, а именно культ Иеговы; Рим, сам того не подозревая, так сильно распространял иудейство в его христианской форме, что, начиная с известной эпохи, романизм и христианство стали почти что синонимами.

Разумеется, повторяю, более чем сомнительно, чтобы одному иудейству, тому, которое развилось в форме Талмуда и которое сильно еще и в наши дни, выпала на долю столь необыкновенная участь: еврейская пропаганда имела успех благодаря христианству. Но ничего не понимает в истории религии тот (кто-нибудь, надеюсь, вам это докажет), кто не признает за основной принцип, что вначале христианство — это то же иудейство, иудейство с его плодотворными принципами милостыни и любви, с его абсолютной верою в будущее человечества, с той наполняющей сердце радостью, тайной которой оно всегда обладало, но иудейство, очищенное от обрядности и отличительных черт, придуманных для того, чтобы характеризовать собственную религию сынов Израиля.

II

Действительно, изучая движения первоначальных христианских мыслей, можно заметить, что все они направлялись на запад, другими словами — избирали ареной своей деятельности римскую империю, за исключением маленькой области, находившейся в вассальной зависимости от Арсакидов и расположенной между Евфратом и Тигром. Парфийская империя в I веке не видала христианских миссионеров. На востоке Тигр был границей, за которую христианство перешло лишь при Сассанидах. Этот факт капитальной важности был обусловлен двумя крупными причинами: Средиземным морем и Римской империей.

Средиземное море уже более тысячи лет служило большой дорогой, на которой скрещивались все цивилизации, все идеи. Освободив его от пиратов, римляне превратили его в путь сообщения, не знающий себе равного. Оно стало как бы железной дорогой того времени. Большая каботажная флотилия очень облегчала путешествия по берегам этого громадного озера. Относительная безопасность дорог в империи, поддержка общественных властей, расселение евреев по всему побережью Средиземноморья, греческий язык в восточной его части, единство созданной на нем сперва греками, а затем и римлянами цивилизации, — все сделало из карты империи карту стран христианских миссий, стран, предназначенных к принятию христианства; Римский orbis стал orbis'ом христианским, и в известном смысле можно сказать, что основатели империи оказались и основателями христианской монархии, или, по крайней мере, что они набросали ее контуры. Всякая новая, завоеванная Римской империей провинция становилась провинцией, завоеванной для христианства. Трудно представить себе проповедь апостольскую в первоначальной Малой Азии, Греции или Италии, разделенных на сотни мелких республик, или же в Галлии, Испании, Африке и Египте, при наличности их старых национальных учреждений: ее успех был бы немыслим, или, вернее, самый план проповеди апостольской для этих стран вряд ли мог бы зародиться. Единство империи играло роль предварительного условия всякого великого и сверхнационального религиозного прозелитизма. В IV веке империя хорошо это почувствовала; она приняла христианство; она увидела, что христианство было религией, которую она создала, сама того не подозревая, — религией, ограниченной ее собственными пределами, тожественной с нею и способной дать ей новую жизнь. Церковь, со своей стороны, приняла совершенно дух Рима и до наших дней представляет собою как бы пережиток Римской империи. На всем протяжении средних веков церковь является старым Римом, стремящимся вновь овладеть своим авторитетом над победившими его варварами; она заставляет их принимать свои постановления, как некогда Рим заставлял принимать свои законы; она управляет ими через