Раннее христианство. Том I - Адольф Гарнак

вам, — пишет он коринфянам, — что и сам принял, что Христос умер за грехи наши, по Писанию, и что Он погребен был, и что воскрес в третий день по Писанию». Апостол Павел, действительно, из жизни и воскресения Христа сделал предмет особого размышления и сосредоточил, так сказать, все Евангелие в этих событиях; но они служили основанием уже кругу личных учеников Христа, а также и первоначальной общине. Можно выразиться так: неизменное признание, почитание и обоготворение Христа тут нашли себе опору. На почве этих двух пунктов выросла вся христология. Но уже во время двух следующих после Христа поколений о Нем было сказано все, что люди вообще могут говорить возвышенного. Так как Его знали воскресшим, Его прославляли как сидящего одесную Бога, как победителя смерти, царя жизни, как силу нового существования, как путь, и истину, и жизнь. Мессианские представления дозволяли дать Ему место на престоле Всевышнего, не угрожая этим монотеизму. Но прежде всего Его ощущали как движущее начало собственной жизни: «уже не я живу, но живет во мне Христос»; Он — жизнь моя, и смерть, соединяющая меня с ним, — возвышение. Где же в истории человечества случилось что-нибудь подобное, чтобы те, которые со своим Учителем и ели, и пили, и видели в Нем все черты человечности, возвещали о Нем не только как о великом пророке Бога, но как о божественном властелине истории, как о «начале» творения Бога, как о внутренней силе новой жизни! Ученики Магомета так никогда не говорили о своем пророке. Недостаточно сказать, что все мессианские приметы были перенесены на Христа и что все объясняется ожидаемым Его пришествием во славе, бросающим свои лучи и назад. Конечно, твердое упование на пришествие заставляло закрывать глаза на «низкое состояние»; но поразительно то, что это твердое упование удержалось и укрепилось; что, несмотря на страдание и смерть, в Нем продолжали видеть обетованного Мессию; и что Его, рядом с вульгарным мессианским представлением, признали и возлюбили как настоящего Господа и Спасителя! Именно здесь смерть «за грехи наши» и воскресение послужили укреплением и опорой вере и оставленному Его личностью впечатлению: Он принял смерть ради нас, но Он жив.

Эти два пункта ныне для многих стали совершенно непонятными, и к ним относятся с полным равнодушием — и к смерти, и к воскресению. Первое составляет обычное явление, которому нельзя в отдельном случае придавать столько значения; второе — утверждение чего-то невероятного.

Наша задача не состоит в том, чтобы защищать то суждение и это представление; но все же историк обязан ознакомиться с ними настолько, чтобы понять присущее им и тогда, и поныне значение. До сих пор никто не сомневался в том, что эти два пункта составляли главные статьи устава первоначальной общины; и сам Штраус этого не оспаривает, и великий критик Ферд. Хр. Бауэр признает, что они легли в основу исповедания древнейшего христианства. А если так, то наверное можно достигнуть полного понимания их, и даже, может быть, более того: когда проникаешь в глубь истории религии, то у корней веры признаешь право и истину тех представлений, которые на поверхности кажутся парадоксальными и недопустимыми.

Займемся сначала представлением о том, что смерть Христа на кресте была жертвоприношением. Конечно, если мы обсудим понятие о «жертве» с внешней или формальной стороны, то мы недалеко уйдем, и всякое понимание прекратится; мы попали бы совсем в тупик, если б пустились в рассуждения о том, по какой необходимости божество потребовало такой жертвы. Но припомним, во-первых, общеизвестный факт из истории религии: те, которые в этой смерти видели жертвоприношение, вскоре прекратили всякие кровавые жертвы Богу. Значение кровавых жертв уже было под сомнением у нескольких поколений и заметно шло на убыль; но они исчезли только теперь. Не сразу, не одним ударом — это в данном случае и не важно — но все же в кратчайший срок, а не после разрушения иудейского храма. И всюду, куда впоследствии проникала христианская проповедь, пустели жертвенники, и жертвенные животные не находили покупателей. Смерть Христа — в этом сомнение невозможно — положила конец кровавым жертвам в истории религий. В их основе лежит глубокая религиозная идея, что доказывается уже их распространением у многих народов, и судить их надо не холодному, слепому рационалисту, а живому, чуткому человеку. Итак, если установлено, что они отвечали религиозной потребности, если, далее, достоверно, что ведущее к ним побуждение нашло себе удовлетворение в смерти Христа; если, наконец, ясно говорится, например, в послании к евреям: «Он одним приношением навсегда сделал совершенными освящаемых», — то это представление нам уже не покажется столь чуждым: оно оправдано историей, и мы начинаем понимать его. Эта смерть имела значение приношения; без этого она не могла бы воздействовать на тот внутренний мир, из которого произошли кровавые жертвы; и все же это было не такое жертвоприношение, как остальные, иначе оно не могло бы положить им конец: оно их отменило, завершая их. Мало того, значение вещественных жертв вообще уничтожено смертью Христа. Те случаи, когда единичные христиане или целые общины возвращались к ним, были рецидивами: первоначальное христианство знало, что отныне всякие жертвоприношения отменены, и когда от него требовали отчета в этом, то оно указывало на смерть Христа.

Во-вторых, кто всматривается в историю, тот убеждается, что страдания праведных и чистых составляют спасение в ходе истории, т. е. не слова решают успехи в истории, а дела; и не просто дела, а лишь дела самоотвержения; и даже не самоотверженное дело, а только полное жертвование жизнью. Исходя из этой точки зрения, не многие из нас — как мы ни далеки от всех этих теорий заместительства, — откажутся признать внутреннюю правоту и справедливость слов Исайи: «Он взял на себя наши немощи и понес наши болезни». «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих», — так именно с самого начала смотрели на смерть Христа. Чем больше нравственной чуткости в человеке, тем сильнее он чувствует и относит к себе заместительное страдание, сопровождающее великие перевороты в истории. Разве Лютер в монастыре боролся за одного себя, разве не за нас всех болел он душою и воевал е унаследованной от предков религией? А на кресте Иисуса Христа человечество увидело силу чистоты и любви небоящихся смерти так убедительно, что оно этого уже не забыло и что этот опыт и обозначает новую эру в истории.

В-третьих, наконец; никакие «разумные» размышления, никакие «рассудительные» соображения не вытравят из нравственного сознания