Раннее христианство. Том II - Эрнест Жозеф Ренан
«Может быть, ты помнишь, о король, что иногда случается в зимние дни? Ты сидишь за столом со своими военачальниками; горит яркий огонь, в твоей зале тепло, а на дворе льет дождь, идет снег и бушует ветер. Вдруг появляется маленькая птичка; она пролетает через всю залу, влетев в одну дверь и вылетев в другую; момент этот сладок Для нее; она не чувствует ни дождя, ни бури; но момент этот краток; птичка исчезла в мгновение ока и снова вернулась в непогоду. Такой же мне кажется жизнь человека на земле; ее течение мгновенно в сравнении с временем до нее и после нее. Это время перед рождением и после смерти туманно; оно мучит нас своей неизвестностью; если новое учение может сказать нам хоть что-нибудь приблизительно достоверное о нем, оно заслуживает, чтобы мы его приняли».
Увы! миссионеры города Рима не принесли с собой того minimum''a достоверности, которым, как истинный мудрец, готов был удовлетвориться старый вождь нортумбрийцев. Жизнь все еще кажется нам коротким промежутком между длинными ночами. Счастлив, кто может уснуть под шум грозных вопросов, некогда смущавших совесть человеческую, а теперь только ее убаюкивающих. Достоверно для нас лишь одно — отеческая улыбка, время от времени проникающая природу; она доказывает, что на нас смотрит чье-то око и сочувствует нам чье-то сердце. Воздержимся же от всякой абсолютной формулы, которая может когда-нибудь превратиться в препятствие свободной деятельности нашего ума. Нет такого религиозного общения, которое бы не обладало дарами жизни и благодати; но при том условии, чтобы смиренное послушание сопровождалось добровольным слиянием. Сравнение с полком, изобретенное Климентом Римским и с тех пор столько раз повторявшееся, должно быть совершенно отброшено.
Вы хотели, чтобы я напомнил вам величие католичества в его лучшую пору. Благодарю вас за это. Связи детства, самые глубокие из всех, привязывают меня к католичеству; и, хоть я и отделился от него, мне часто хочется повторить слова Иова (по крайней мере, по нашей латинской версии): Etiam si occident me, in ipso sperabo. Великая семья католическая слишком многочисленна, чтобы еще не иметь великого будущего. Странные крайности, в которые она ударилась, вот уже более пятидесяти лет, неслыханное папство Пия IX, самое удивительное во всей истории, не могут остаться без последствий. Мы услышим еще громы и молнии, подобные тем, что сопровождают великие дни Божьего суда. И чтобы быть возможной, приемлемой для тех, кто любил ее, много еще предстоит ей дела, этой древней матери; ей не суждено еще умереть так рано. Может быть, чтобы остановить руку победителя своего — современного разума, она найдет в себе искусство волшебницы, слова, подобные словам Бальдера на костре. Католическая церковь — женщина; не будем же доверять чарующим словам ее агонии. Представим себе, что когда-нибудь она станет говорить нам: «Дети мои, все здесь на земле — лишь символ и сон. Светлого в этом мире только и есть, что маленький голубой луч, пронизывающий сумерки и кажущийся отражением доброжелательной воли. Придите в лоно мое, и вы найдете забвение. Для того, кто жаждет фетишей, у меня найдутся фетиши; тому, кто ищет дел, я дам дела; того, кто хочет упоений сердца, я вскормлю опьяняющим молоком моим. Жаждет ли кто любви, я изобилую ею; кому нужна ирония, я налью ее до краев. Придите все; время догматических начал миновало. Я дам музыку и фимиам для ваших похорон, цветы для ваших свадеб, радостный призыв моих колоколов для ваших новорожденных». Заговори она так — и велико было бы наше смущение. Но она ничего этого не скажет.
Ваша великая и славная Англия, господа, разрешила практическую часть вопроса. Насколько теоретическое разрешение религиозной проблемы невозможно, настолько легко начертать путь, которого в подобных вопросах должны держаться государство и отдельная личность. Все резюмируется одним словом, и это слово — свобода. Может ли быть что-либо проще? Вере нельзя приказать; верят в то, что считают истинным; никто не может считать истинным то, что — правильно или неправильно — он считает ложным. Отрицать свободу мысли — значит впасть в противоречие. Но от свободы мысли до права выражения своих мыслей — один только шаг. Право для всех одно; я не имею права запретить кому бы то ни было выражать свое мнение; но и никто не имеет права запретить мне высказывать мое. Эта теория покажется весьма жалкой метафизикам, считающим себя обладателями абсолютной истины. У нас перед ними большое преимущество, господа. Чтобы оставаться последовательными, им приходится быть гонителями; мы же можем быть терпимыми, терпимыми ко всем, даже и к тем, кто бы не терпел нас, если б то было в их власти. Да, будем даже парадоксальны: свобода — лучшее орудие против врагов свободы. Некоторые фанатики откровенно говорят нам: «Мы принимаем от вас свободу, потому что ваши принципы обязывают вас дать нам ее; но от нас вы бы ее не получили, ибо мы давать ее вам не обязаны». Ну, что же! Дадим им свободу и не будем думать, что в этой сделке они нас провели. Нет, свобода — великий разрушитель всякого фундамента. Требуя свободы для моего врага, для того, кто уничтожил бы меня, будь это в его власти, я, в сущности, делаю ему самый плохой подарок. Я заставляю его пить крепкий напиток, дурманящий ему голову, тогда как я сохраняю всю свою ясность. Наука выдерживает зрелый режим свободы; фанатизм, суеверие его не выдерживают. Мы делаем более вреда фанатизму неизменной мягкостью по отношению к нему, чем преследованиями; этой мягкостью мы прививаем принцип, в корне подрезывающий догматизм: всякие метафизические словопрения бесплодны, и истиной для каждого является то, что ему представляется ею. Главная задача, следовательно, состоит не в том, чтобы заставить умолкнуть опасное учение, заглушить какой-нибудь голос, вносящий раздор, но в том, чтобы привести ум человеческий в такое состояние, чтобы масса
