Раннее христианство. Том II - Эрнест Жозеф Ренан
III
Власть, господа, любит власть; властолюбцы различных рангов, как говорят теперь, подают друг другу руку. Такие консервативные люди, какими были главы римской церкви, должны были чувствовать сильное стремление примириться с той общественной силой, которая — как они сознавали — часто действовала на благо церкви. Эта тенденция чувствовалась с первых же дней христианства. Первое ее правило начертал сам Иисус. Портрет Кесаря на монете был для него высшим критерием законности, помимо которого искать было уже нечего[7]. В разгаре царствования Нерона св. Павел писал: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога. Существующие власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению»...
Несколько лет спустя Петр, или тот, кто от его имени писал послание, называемое Prima Petri, почти буквально повторил те же слова. Также и Климент оказывается самым преданным сыном римской империи.
Наконец, одной из отличительных черт св. Луки (и ныне кажется, что между св. Лукою и духом римской церкви есть связь) является уважение к власти, которую он заботливо старается не обидеть. Автор Деяний избегает всего, что могло бы выставить римлян врагами христианства. Напротив, он старается показать, что во многих обстоятельствах они защищали св. Павла и христиан от евреев. У него нет ни одного оскорбительного слова по адресу гражданских судей. Лука любит указывать, как римские чиновники были благосклонны к новой секте, в которую даже иногда сами вступали; как было справедливо римское правосудие и насколько оно выше пристрастия местных властей. Он отмечает преимущества, которыми Павел обязан своему званию римского гражданина. Свой рассказ Лука прерывает на прибытии Павла в Рим, может быть, для того, чтобы не пришлось рассказывать о зверствах Нерона.
Конечно, в других частях империи существовали экзальтированные христиане, вполне разделявшие злобу евреев и только и мечтавшие о разрушении города идолов, отождествлявшегося для них с Вавилоном. Такие чувства питали авторы апокалипсисов и сивиллиных книг, но верующие больших церквей держались совершенно других взглядов. В 70 году Иерусалимская церковь, руководимая чувством более христианским, чем патриотическим, покинула революционный город и пошла искать мира по другую сторону Иордана. Во время возмущения Баркохбы разделение стало еще более характерным. Ни один христианин не захотел принять участия в этой попытке, внушенной слепым отчаянием. Святой Иустин в своих апологиях никогда не оспаривает принципа империи; он хочет, чтобы империя рассмотрела христианское учение, одобрила его, скрепила его, так сказать, своею подписью и осудила тех, кто клевещет на него. Первый богослов времен Марка Аврелия, Мелитон, епископ Сардский, делает еще более явные авансы и старается показать, что истому римлянину есть за что полюбить христианство. В своем трактате об истине, сохранившемся на сирийском языке, Мелитон говорит в том же духе, как и епископ, объяснявший в IV в. Феодосию, что первый долг его — доставить своею властью победу истине (но увы! он не говорит нам, по каким признакам узнается истина). Пусть империя примет христианство, и преследуемые сегодня скажут, что вмешательство государства в область совести вполне законно.
Система апологетов, так горячо поддерживаемая Тертуллианом, система, согласно которой мягкие императоры относились к христианству благосклонно, а жестокие его преследовали, находилась уже в полном расцвете. Считалось, что христианство и империя, возникшие одновременно, развивались и процветали совместно. Их интересы, их страдания, их удачи, их будущее — все это было у них общее. Апологеты — те же адвокаты, а адвокаты всяких оттенков похожи друг на друга. Они умеют найти аргументы для всяких положений и на всякие вкусы. Но еще около полутораста лет должно было пройти прежде, чем их льстивые и не совсем искренние приглашения были услышаны. Однако уже тот факт, что при Марке Аврелии эти приглашения возникают в уме одного из самых просвещенных руководителей церкви, характерно предвещает будущее. Христианство и империя должны были подать друг другу руки; они были созданы друг для друга. Тень Мелитона радостно встрепенется, когда империя примет христианство и император возьмет дело «истины» в свои руки.
Таким образом, церковь делала не один шаг навстречу, империи. Мелитон, конечно, из вежливости, но также и в силу весьма законной последовательности принципов, вообще не допускает, чтобы император мог издать несправедливый указ. Современники Мелитона охотно верили, что не все императоры были враждебно настроены к христианству; часто рассказывали, что Тиберий предлагал сенату причислить Иисуса к сонму богов и что отказ последовал со стороны сената. Решительное сочувствие христианства власти в тех случаях, когда христиане могут ждать от нее милостей, проглядывает уже и в те времена. В ущерб всякой истине стараются показать, что Адриан и Антонин стремились загладить зло, нанесенное Нероном и Домицианом. Тертуллиан и его поколение будут то же говорить о Марке Аврелии. Правда, Тертуллиан еще сомневается в том, что в одно и то же время можно быть христианином и цезарем; но через каких-нибудь сто лет подобное совмещение уже никому не будет казаться странным, а Константин ясно докажет, что Мелитон Сардский, еще за 150 лет, в самый разгар проконсульских гонений, предугадавший существование христианской империи, был очень проницателен.
Ненависть христианства и империи была ненавистью людей, которым суждено было когда-нибудь полюбить друга друга. При Северах язык церкви остался тем же, как и при Антонинах, — жалобным и мягким. Алологеты якобы стоят на стороне законности; они уверяют, будто церковь всегда первая приветствовала императора. «Среди нас, — говорит Тертуллиан, — никогда не было приверженцев Кассия, Альбина или Нигера». Какие иллюзии! Правда, возмущение Авидия Кассия против Марка Аврелия было политическим преступлением, и христиане хорошо сделали, что не вмешались в него. Что же до Севера, Альбина и Нигера, то тут дело решил успех, и заслуга церкви, оставшейся верной Северу, лишь в том, что она правильно угадала, на чью сторону склонится сила. Этот мнимый культ законности в сущности был лишь культом совершившегося факта. Принцин св.
