Раннее христианство. Том II - Эрнест Жозеф Ренан
Это корректное поведение по отношению к власти обусловливалось столько же внешней необходимостью, сколько и самыми принципами, полученными церковью от своих основателей. Церковь представляла уже из себя мощную ассоциацию; по существу своему она была консервативна; она жаждала порядка и законных гарантий. При Аврелиане это ясно показало дело Павла Самосатского, епископа Антиохии. В это время епископ города Антиохии мог уже считаться важным лицом. Церковные имущества находились в его руках; целая масса людей жила его милостями. Павел не был мистиком; это был блестящий, светский человек с приемами вельможи; он стремился сделать христианство приемлемым для людей из общества и для властей. Пиетисты, как и следовало ожидать, обвинили его в ереси и низложили. Павел оказал сопротивление и отказался покинуть епископский дом. Слабая сторона всех самых высокомерных сект в том, что они богаты; а кто же может регулировать вопросы собственности и благосостояния, как не светская власть? Около этого времени Аврелиан переехал в Антиохию. Дело Павла было ему доложено, и вот мир увидел необычайное зрелище: повелитель неверных и гонитель христиан решал вопрос о том, кто был настоящим епископом. Аврелиан в этих обстоятельствах проявил довольно редкий здравый смысл мирского человека. Он потребовал переписку обоих епископов, выделил того, который находился в сношениях с Римом и с Италией, и решил, что этот и был настоящим епископом Антиохии.
Теологическое рассуждение Аврелиана могло бы вызвать много возражений; но ясно было одно: христианство не могло более жить без империи, а империи, с другой стороны, лучше всего было принять христианство и сделать его своей религией. Мир жаждал религии конгрегации, церквей, синагог или часовен, религии, где бы основой культа служили собрания, ассоциации и братства. Христианство удовлетворяло всем этим требованиям. Великолепие его культа, чистота морали, мудрая организация духовенства — все обеспечивало за ним будущее.
Эта историческая необходимость готова была осуществиться уже в III веке. Особенно это чувствовшгось при тех сирийских императорах, которые, будучи иностранцами и не обладая благородством происхождения, не стояли во власти предрассудков и, несмотря на свои пороки, проявляли широту идей и неизвестную до тех пор веротерпимость. Юлия Домна, Юлия Меза, Юлия Маммея, Юлия Соемия — эти сириянки из Эмесы, красота, ум и смелость которых были почти легендарны и которых не сдерживала никакая традиция или социальная условность, не останавливаются ни перед чем; они делают то, что никогда бы не осмелилась сделать ни одна римлянка; они являются в сенат, принимают участие в делах, фактически управляют империей и мечтают стать Семирамидами или Нитокрисами. Римский культ кажется им холодным и незначительным. С этим культом их не связывают никакие соображения семейного характера; а религиозное воображение их более гармонирует с христианством, чем с язычеством Италии. И вот эти женщины упиваются рассказами о жизни богов на земле. Филострат чарует их своей жизнью Аполлония Тианского. Может быть, тайное сродство влекло их к христианству. Конечно, Гелиогабал был безумец; но тем не менее его мысль о центральном монотеистическом культе, установленном в Риме, о культе, который бы поглотил собою все другие, показывает, что тесный круг идей Антонинов был уже разорван. Александр Север пошел еще далее; он симпатизировал христианам; не довольствуясь дарованием им свободы, он, в трогательном эклектизме, поместил Иисуса в числе своих ларов. Мир, по-видимому, уже заключен, но не так, как при Константине — поражением одной из партий, а на основе широкой терпимости. То же самое повторилось и при Филиппе Арабе, а на Востоке при Зиновии и вообще при тех императорах, иностранное происхождение которых не сковывало их цепями римского патриотизма.
Борьба возобновилась с еще большею яростью, когда великие реформаторы, Диоклетиан и Максимиан, одушевленные духом античных времен, возгорелись надеждой вдохнуть в империю новую жизнь, придерживаясь узкого круга римских идей. Церковь победила своими мучениками; римская гордость уступила. Константин увидел внутреннюю силу церкви, увидел, что население Малой Азии, Сирии, Фракии и Македонии, одним словом, всей восточной части империи, было уже больше чем наполовину, христианским. Мать Константина, бывшая служанка гостиницы в Никомидии, развернула перед взором сына картину восточной империи, центром которой была бы Никея или Никомидия и нервом которой являлись бы епископы и множество приписанных к церкви бедняков, создававших общественное мнение в больших городах. Константин обратил империю в христианство. По отношению к Западу этот факт может нас удивлять; христиане на Западе составляли еще только слабое меньшинство; на Востоке же политика Константина являлась не только естественной, но и предначертанной.
Странная вещь! Эта политика нанесла Риму самый сильный из когда-либо поражавших его ударов. Константин создал успех христианства, но христианства восточного. Воздвигая Новый Рим на берегах Босфора, Константин низвел старый Рим до степени столицы только Запада. Последующие катастрофы, нашествие варваров, пощадившее Константинополь и всей тяжестью упавшее на Рим, низвели античную столицу мира до ограниченной и часто даже жалкой роли. Церковное первенство Рима, с такой очевидностью проявившееся во II и III веках, более не существует с тех пор, как Восток стал иметь свою столицу и зажил отдельной жизнью. Константин является истинным виновником раскола между церквами латинской и восточной.
Рим вознаграждает себя прежде всего своей серьезностью и глубиной своего организаторского духа. Какие люди св. Сильвестр, св. Дамасий, Григорий Великий! С изумительным мужеством Рим борется за обращение язычников; он возбуждает их любовь, делает их своими клиентами, своими подданными. Но венцом его политики был союз с домом Каролингов и смелый шаг, которым он восстановил в этом доме империю, окончившую свои дни около 300 лет тому назад. Тогда церковь Рима снова воздвигается, более могучая, чем когда-либо, и снова становится, на восемь веков, центром всех великих дел западного мира.
На этом, господа, оканчивается моя задача; другим вы предложите рассказать вам удивительную историю феодальной церкви, ее величие и ее злоупотребления. Кто-нибудь еще покажет вам реакцию против этих злоупотреблений, протестантство, в свою очередь разделившее латинскую церковь и возвратившееся к идее первоначального христианства. Каждая из этих исторических страниц будет иметь свою прелесть и свою назидательность. Та, о которой рассказал вам я, преисполнена величия. Беспристрастным можно быть только к мертвым. Пока католичество было вражеской силой, опасностью для свободы и для ума человеческого, борьба с ним была законна. А когда история служит орудием борьбы, ее нельзя правильно изложить. Наш век — век истории, ибо это век сомнения в догматике, это век, когда, не входя в обсуждение систем, просвещенный ум говорит себе: «Если с тех пор, как
