Раннее христианство. Том I - Адольф Гарнак
Во-первых, Христос решительным ударом отделил этику от внешнего культа и технически-религиозных упражнений. Он знать не хотел о тенденциозном и корыстном исполнении «добрых деяний» в связи с церковными обрядами. Гневным глумлением Он встречает тех, которые заставляют бедствовать ближнего и даже родителей, но посылают дары в храм. Тут Он не допускает никакой сделки. Любовь и милосердие имеют свою цель в себе самих; их унижают и оскорбляют, заставляя их служить иной цели, кроме блага ближнего.
Во-вторых, Он всегда доискивается корня в вопросах нравственности, т. е. образа мыслей. То, что Он называет «высшей праведностью», только так и может быть понято. Высшая праведность — это та, которая остается таковой, даже если запустить мерило в глубину сердца. И это кажется совершенно простым и понятным. Но Он эту истину облек в резкую форму: «Древним сказано... а Я говорю вам»... Видно, это было что-то новое; видно, Он знал, что это еще не было сказано с такой последовательностью и авторитетностью. Большая часть так называемой нагорной проповеди занята тем возвещением, где Он разбирает отдельные области человеческих отношений и человеческих заблуждений, чтобы всюду раскрыть сопровождающие чувства, по ним судить о самих делах и с ними связать блаженство неба и кару ада.
В-третьих, Он сводит все, что Он освободил из пут корысти и обряда и признает нравственным, — к одному корню, к одному мотиву: к любви. Другого Он не признает, и любовь у Него одна, будь это любовь к ближнему, любовь самарянина или любовь к врагу. Она должна наполнять душу; она остается, когда душа теряет себя. В этом смысле любовь уже новая жизнь. Но это всегда — любовь служащая; только в этом проявлении она есть и живет.
В-четвертых, мы видели, что Христос освободил нравственность ото всех чуждых ей отношений, даже от связи с общепринятой религией. Следовательно, те не ошиблись, которые говорили, что Евангелие имеет предметом обыденную мораль. И все же есть одна решающая точка, на которой Он связывает религию с моралью. Эту точку не легко найти умом; ее надо постигнуть чувством.
В отношении «блаженств» ее, может быть, лучше всего назвать «смирением»: смирение и любовь у Христа одно и то же. Смирение само по себе не отдельная добродетель, оно — чистая восприимчивость, выражение внутренней нужды, молитва о благодати и прощении и тем самым — обращенность к Богу. Это смирение, которое составляет ту любовь к Богу, на которую мы способны, Христос считает, — вспомните притчу о фарисее и мытаре, — постоянным настроением праведного и источником и основой всего блага. «Прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим», — вот молитва, соединяющая и смирение и любовь. Из этого же источника бьет любовь к ближнему; нищие духом и алчущие и жаждущие — в то же время и миротворцы и милостивые.
В этом смысле мораль и религия соединены Христом; в этом смысле религию можно назвать душою морали, а мораль — телом религии. Исходя отсюда, можно понять, что Христос сближал любовь к ближнему с любовью к Богу почти до полного отождествления: любовь к ближнему на сем свете — единственное применение живой и смиренной любви к Богу.
Выразив свое учение о высшей праведности и о новой заповеди любви в этих четырех основных мыслях, Он начертал круг нравственности так, как никто до Него. И когда Его мнение в наших глазах затемняется, мы должны все снова и снова углубляться в проповедь о блаженствах; она содержит Его этику и Его религию в их коренной связи и безо всякого привкуса внешних и условных элементов.
ЛЕКЦИЯ ПЯТАЯ
В конце последней лекции я указал на изречения о блаженствах и объяснил вкратце, что в нем религия Христа проявляется особенно ярким образом. Я вам напомню еще другое место, которое показывает, что Христос в деятельной любви к ближнему и в милосердии видел настоящее доказательство религии. В одной из Своих последних речей Он говорил о суде в наглядной форме притчи, а именно, притчи о пастыре, отделяющем овец от козлов. Единственное мерило разделения составляет вопрос милосердия. А поставлен он так: накормили ли люди, напоили ли, навестили ли Его, т. е. из вопроса о милосердии сделан религиозный вопрос; парадокс вслед за тем устраняется словами: «Что вы сделали одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне». Яснее нельзя изобразить, что, по мнению Христа, милосердие — самое главное и что душевное настроение, руководящее им, служит порукой также и правильного религиозного поведения. Почему это так? Да потому, что приложением этой добродетели человек делается последователем Бога. «Будьте милосерды, как милосерд Отец ваш на небесах». Уподобляется величию Бога тот, кто исполняет дела милосердия, так как справедливость Бога не следует правилу: «око за око, зуб за зуб», но подчиняется силе Его милосердия.
Позвольте немного остановиться на этом. Это был громадный шаг в истории религии, это было новое ее основание, когда, с одной стороны, в Греции гением поэтов и мыслителей, с другой, в Палестине благодаря пророкам возникла идея справедливости и справедливого Бога и преобразовала религию предания. Боги поднялись на более высокую ступень и были облагорожены: воинственный Иегова стал святым существом, на суд которого можно было положиться, хотя и со страхом и трепетом. Две до того разрозненные великие области, религия и мораль, сближаются, потому что «божество свято и справедливо». То, что развилось тогда, составляет нашу историю; без того решающего поворота и не было бы «человечества», не было бы «всемирной истории» в высоком смысле. Ближайшее последствие его выражается максимой: не делайте людям того, чего не хотите от них испытать. Это правило, каким оно ни кажется простым и ничтожным, все же содержит громадную облагораживающую силу, когда ему подчиняют все человеческие отношения и строго его блюдут.
Но это еще не последнее слово. Последний возможный и необходимый шаг вперед был сделан лишь тогда, — и опять это было новое основание религии, — когда справедливость подчинилась милосердию, когда восторжествовала идея братства и самопожертвования в служении ближнему. И это правило кажется простым: «что вы желаете от людей испытать, то и им делайте»; а, тем не менее, оно, понятое правильно, возвышает
