Раннее христианство. Том I - Адольф Гарнак
2. Нельзя сомневаться, что ученики Христа не смотрели на своего Наставника как на отрицающего мир аскета. Мы после увидим, какие жертвы они принесли Евангелию и в каком смысле они отреклись от мира сего; но достоверно то, что аскетические подвиги не стояли у них на первом плане. Они придерживались правила, что вознаграждение должно соответствовать труду; они не прогоняли своих жен. Об ап. Петре даже рассказывается случайно, что его жена сопровождала его в миссионерских путешествиях. Если не считать повествования о попытке иерусалимской общины устроить что-то в роде коммунизма, — и мы можем не обращать на него внимания, так как оно сомнительно, и, кроме того, эта попытка вовсе не имела аскетического характера, — то мы в эпоху апостолов не находим ничего, что указывало бы на существование аскетов по принципу, а видим, напротив, везде преобладающим убеждение, что следует быть христианином, сохраняя свое призвание и положение и оставаясь среди данной обстановки. Какая разница, в сравнении с этим, в развитии буддизма с самого его начала!
3. И это решающее: напомню вам то, что мы выяснили насчет руководящих идей Христа. В тот круг, который очерчен упованием на Бога, смирением, прощением грехов и любовью к ближним, не может быть втиснуто другое правило, а тем более закон; и, вместе с тем, он показывает, в каком смысле Царствие Небесное противоставляется «земному». Кто к словам «не заботьтесь и будьте милосерды, как милосерд Отец ваш на небесах» присовокупляет аскетические тенденции с притязанием на одинаковую ценность, тот не понимает их смысла и величия, тот либо потерял, либо еще не выработал в себе чувства, что возможно такое единение с Богом, при котором все вопросы об отрицании мира и аскетизме теряют всякий смысл.
Вот причины, по которым мы должны отклонить то воззрение на Евангелие, которое считает его призывом к отречению.
Но Христос, действительно, говорит о трех врагах; только относительно их Он не дает завета бежать от них, — Он велит уничтожать их. Эти три врага: маммона, забота и себялюбие. Заметьте, о бегстве или отрицании тут речи нет, тут говорится о борьбе, кончающейся только уничтожением; эти власти тьмы должны быть покорены. Под маммоной Он разумеет земные сокровища и имущества в самом широком смысле слова, земное благо, которое хочет властвовать над нами и сделать нас властелинами над другими; ведь деньги — это потенциальная власть. Поэтому Христос говорить об этом враге как о личности, как будто это вооруженный витязь, или царь, или даже сам сатана. К нему относится изречение: «Никто не может служить двум господам». Где только человеку что-либо из области этой маммоны делается столь дорогим, что он всем сердцем отдается ему, он дрожит перед потерей его, что он не готов добровольно отказаться от него, — там он уже опутан. Поэтому христианин, чувствующий такую опасность для себя, не должен идти на сделки, но бороться, и не только бороться, но отделаться от маммоны. Если б Христос ныне проповедовал среди нас, Он, наверно, не говорил бы всем вообще, но требовал бы от всех: «Раздайте все!» — но тысячам между нами Он сказал бы это, и то, что едва ли есть один, кто относил бы к себе те изречения Евангелия, достойно размышления.
Второе — это забота. С первого взгляда нам кажется странным, что Христос считает ее таким ужасным врагом. Он причисляет ее к «язычеству». Хотя Он же научил нас в «Отче Наш» молиться: «Хлеб наш насущный дай нам на сей день»; но такую уповающую просьбу он не называет заботой. Он разумеет ту заботу, которая из нас делает трусливых рабов дня и его даров, ту, которая нас по частям покоряет земному. Он ее считает покушением на Бога, Который питает птиц небесных; она разрушает основное отношение к Отцу Небесному, чистосердечное упование, и уничтожает самую задушевную сторону нашего естества. И относительно этого пункта, как и относительно маммоны, мы должны сознаться, что наше чувство недостаточно глубоко и серьезно, чтобы оправдать проповедь Христа в полном ее объеме. Но, спрашивается, кто прав — Он ли со Своим неумолимым «не заботьтесь», или мы со своими уступками? И в глубине души мы все же чувствуем, что человек только тогда становится свободным, сильным и непобедимым, когда он сбрасывает все свои заботы и поручает их Богу. Чего бы мы не исполнили, какой силой не овладели бы, если бы мы не заботились!
И, в-третьих, наконец, — себялюбие. Самоотвержение, а не аскетизм — вот чего требует Христос; самоотвержение до самопожертвования: «Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его; если рука твоя соблазняет тебя, отсеки ее». Где только тобою овладевает чувственное побуждение, так что ты опошлен им, и прихоть твоя восстает над тобой новым властелином, — там уничтожь его, не потому что искалеченные угодны Богу, но потому что тебе иначе не спасти лучшей части твоего естества. Это жестокое слово. Оно исполняется не всеобщим отречением, которому подчиняются монахи, — причем в остальном все может остаться по-старому, — но только борьбой и смелым отказом в решающую минуту.
Против всех этих врагов — маммоны, заботы и себялюбия — следует применять самоотвержение; этим определяется отношение к аскетизму. Этот последний отвергает ценность всех земных благ в себе. Если бы можно было развить из Евангелия теорию, то она нас не привела бы к этому учению; потому что «земля — Господа и все, что на ней». Но, по Евангелию, надо спросить: могут ли мне быть благом имущество и почет, друзья и родные, или же мне следует отказаться от них? Если некоторые относящиеся сюда изречения Христа переданы нам в обобщающей форме, в которой они, вероятно, и были произнесены, то следует их ограничить по общему содержанию речей. Евангелие требует строгого испытания самого себя, серьезной бдительности и преодоления
