Быть. Монография - Василий Леонидович Курабцев
Критику можно продолжить: менее ли важно «существование» (в системе Гегеля это совокупность всех явлений вещи), нежели «действительность» (как самые разумные и необходимые явления вещи)? Разве экзистенциальное (связанное с существованием) должно как бы всегда уступать эссенциальному (связанному с сущностью)? Разве индивидуальное должно полностью отдавать себя всеобщему? Разве допустимо принижать человечность? Принижать мораль, религию, искусство, мифологию и другие сферы духовной культуры ради возвышения развивающегося мирового интеллекта? А Гегель пошел именно этим путем, близким к сциентистскому.
В-третьих, Гегель всегда стремился к самому высокому качеству своего познания и своего творчества. Его цель была только максималистская – высочайший уровень работы.
Гегель изначально полагал, что получать знания нужно по-настоящему мощно! Об этом его принципе ясно говорит уничижительная оценка трудов Теннемана: последний из Платона «набрал… лишь кое-что в форме скудных онтологических определений, собрал именно то, что ему подходило. Но если историк философии, излагая один из ее великих образов, думает лишь о том, не перепадет ли чего-нибудь на его долю, то это свидетельствует о величайшем недостатке ума» [13, 157]. И еще о Теннемане: он «слишком мало одарен философским чутьем, чтобы быть в состоянии понимать философское учение Аристотеля» [13, 220]. Об исследователях истории философии: их «можно сравнить с животными, прослушавшими все звуки музыкального произведения, но до чувства которых не дошло только одно – гармония этих звуков» [12, 67]. То есть для некоторых историков философии не доходит симфоническое единство исследуемого учения, самое главное.
О «философах-эмпириках» Гегель высказывался еще хлеще: идея приобретения знания извне, через воспитание и образование, присуща «совершенно абстрактным, грубым философам-эмпирикам» [24, 150]. И возмущенно, с обидой, добавлял: «И дух, следовательно, есть совершенно неопределенная возможность» [24, 150]. Правда, он произносил и лишние слова, не понимая и не чувствуя Бога: «Наиболее крайнюю форму этого воззрения представляет собою учение об откровении, согласно которому все дано извне» [24, 150]. В протестантизме, говорит он с гордостью, этого нет.
По сути, это речь Гегеля об очень многих философских учениях, включая марксизм и советскую философию.
Он постоянно преодолевал «несвободное резонирование» («а не постижение» истины) [12, 132]. Он глубочайше осознал, что творчество и свобода невозможны без «неба», без преодоления «конечных отношений» в философии и без могучего полета совы Минервы, символа философского творчества.
«Из всех наук одна только философия есть свободная наука, потому что одна лишь она существует ради самой себя, одна лишь она есть знание для знания» [13, 224]. То есть метазнание. Напротив, «рационализм противоположен философии как по своему содержанию, так и по своей форме»: он «опустошил небо и низвел все на степень конечных отношений; форма же его представляет собою несвободное резонирование, а не постижение» [12, 132]. Так Гегель клеймит, по сути, французских просветителей, Конта и Маркса, Ленина и Сталина, Мао Цзэдуна и Гитлера. Разум односторонний, пыжащийся и научно мимикрирующий, как показала историческая практика, – может быть чудовищно страшен и бесчеловечен. Как орудие сатаны.
Я могу провести как бы недопустимую аналогию творчества Гегеля с экстремальными подвигами Федора Конюхова. Когда Федор готовился к одиночному походу к Южному полюсу, то признался о своих смыслах: «И тогда можно будет спокойно умереть, зная, что в этом мире, на этой прекрасной Земле, где мне пришлось жить, я сделал то, что должен сделать каждый – поднять планку способностей человека еще выше (выделено мной. – В. К.), чем она была поднята моими предшественниками» [33, 85–86].
В-четвертых, это острое желание перемен, освобождения и свободного развития. В порыве самой эпохи Просвещения к прогрессу, царству разума, науки и свободы. А научно-объективно по-другому, в его понимании, и быть не может! Он увидел свое Veränderung (нем. изменение), «омоложение (выделено мной. – В. К.) мирового духа» в конце XVIII и начале XIX веков. «Омоложение» – это и «революция во Франции» (кровь как бы оправдана), и освежающая мир борьба Наполеона (гибель государств и людей как бы не замечена), и «революция» в философии Иммануила Канта, и другое [24, 80]. Veränderung, действительно, – инвариантная реальность объективного мира. И Гегель как раз сумел это вечное изменение теоретически описать. Он верил, что после освобождения Франции будет еще более успешное освобождение Германии, будет новый, блестящий период истории и торжество нового исторического деятеля, а также мыслителя, художника, правоведа и т. д.
Уже не существующее (вся совокупность явлений) влачит жалкое существование, а взыгрывает, встает на дыбы сама действительность (то есть необходимая и разумная реальность абсолютной идеи): «Во Франции это было вторжением в самое действительность» [24, 81].
При этом Гегель, вероятно, прятал в себе (даже от Гельдерлина и Шеллинга) революционера-романтика. Но студенты это чувствовали. И Маркс, в том числе от него, этим как бы «заразился». А исторический опыт ясно показал, что такая революционность – не только светлая надежда и добрый поворот, но и вещь трагическая, порой ужасающая. Но действительность для Гегеля, проступающая из застойного существования, – все равно первостепенна. Прав ли Гегель? Не слишком ли много гуманистического активизма вопреки Божьему промыслу о человеке и мире?
Гессе в работе 1932 года написал в отношении «ребячливого, но все же глубоко опасного самодовольства „массового человека“, …с его заносчивостью, с его недостатком смирения, сомнений, ответственности» [19, 223, ст. 1932 г.]. Но и у немассового Гегеля можно тоже обнаружить нечто подобное. Гегель стал своеобразным апологетом революции, войны, кровавых жертв, отходя от «христианства и человечности» [19, 241, письмо В. Гундерту, Токио, 1934 г]. Его абсолютная идея оправдывала необходимость жертв, причем как бы в любых количествах.
В-пятых, это, вероятно, обида на мир. То есть слишком длительная униженность и несвобода «великого философа» (которым Гегель себя, скорее всего, считал). Уже в Тюбингене Шеллинг и Гельдерлин как-то слишком прозаически понимали его труды и его личность. Нередко он находился в сильной зависимости от недостойных личностей; в вероятных оскорблениях (например, от прислуги, будучи домашним учителем); в существенной бедности; в предпочтениях в учебных заведениях более слабых интеллектуалов (например, история предпочтения Фриза в Йенском университете). И отсюда – желание доказать себя, победить с несомненностью! Так сказать, комплекс сверхкомпенсации.
В-шестых, это, вероятно, связанные со смыслом жизни честолюбие и тщеславие мыслителя. Допустимо рассмотреть по аналогии исповедь Федора Конюхова: «Меня часто упрекают в том, что я честолюбив, тщеславен. Я и не стесняюсь признаться в этом. Ведь большинство людей также тщеславны и честолюбивы, но почему-то скрывают это под маской таинственности, а в результате остаются всегда на задворках жизни, не стремясь достичь своих собственных высот. Или стесняясь сделать это» [33, 303–304]. Гегель меньше всего хотел
