Европейская гражданская война (1917-1945) - Эрнст О. Нольте
Когда в июле чешские легионы выдвинулись из Сибири в направлении Екатеринбурга, где находился под стражей царь со своим семейством, Уральским советом было принято решение о казни Николая П; вместе с ним были расстреляны его жена, сын, дочери, лейб-медик, повар, слуги и горничная. Правительством в Москве этот акт был воспринят с несомненным одобрением, хотя убийство царицы с детьми некоторое время пытались скрывать. В европейской истории нет примера такого рода деянию; казнь Карла I и Людовика XVI не может служить аналогом, поскольку английский король с оружием в руках боролся против пуритан Кромвеля, а француз действительно вошел в заговор с заграницей; притом, каждый из них предстал перед судом, а ситуация уничтожения семьи отдаленно напоминает лишь о французском терроре. Призывов к "массовому террору против буржуазии" становилось все больше, но они были эсерами, Леонид Каннегисер и Фанни Каплан, те, кто 30 августа осуществили покушения на председателя ЧК Урицкого в Петрограде и на Ленина в Москве. Урицкий был убит, а Ленин относительно легко ранен, однако в обеих столицах и по всей стране были немедленно расстреляны сотни пленных офицеров, представителей буржуазии и прочих, несть им числа, потому что каждый, кто сопротивляется, – это есть очевидный агент буржуазии, исконного врага Советской власти. Декретом о "красном терроре" от 5 сентября начался последний этап на пути классового уничтожения, аналог которому так же трудно найти в европейской истории, как и убийству царской семьи, и нет ничего удивительного в том, что сторонним наблюдателям то и дело на ум приходило слово "азиатский". Декретом постановлялось, "что укрепление Советской Республики против своих классовых врагов должно осуществляться путем их изоляции в концлагерях, и лица, имеющие отношение к организациям, заговорам и мятежам белогвардейцев, подлежат расстрелу ‹…›".30 Еще за несколько дней до принятия Декрета была установлена ответственность контрреволюционеров и контрреволюционных подстрекателей перед законом. Формулировка контрреволюционной деятельности была, разумеется, столь неопределенной, что любой мог быть расстрелян ЧК без суда и следствия, и дело было даже не в невесть откуда взявшемся нововведении: уже с начала года караулу, надзиравшему за представителями буржуазии, привлеченными к принудительным работам, вменялось в обязанность применение оружия при оказании сопротивления и даже при прекословии.3|
Таким образом, было бы неверным утверждать, что большевистский режим, осажденный врагами и вовлеченный в гражданскую войну, проявлял, обороняясь, величайшую суровость, а иногда крайнюю жестокость. Вернее было бы сказать, что с самого начала своего существования режим был некой активной силой, которая, опираясь на мгновенные изменения настроений масс, объявляла войну и декларировала уничтожение всех своих политических противников и всех общественных сил, не относящихся к числу бедных и порабощенных. Очень скоро выяснилось, что рабочие, если они отказываются подчиняться диктатуре партии, не исключаются из числа подлежащих подавлению и уничтожению. Когда на следующий день после роспуска Учредительного собрания в знак протеста организовалась манифестация, красногвардейцы открыли огонь по толпе, и почти двадцать трупов осталось лежать на дороге. В официальном сообщении говорилось, что участниками манифестации были мелкобуржуазные элементы. Но в ближайшие месяцы, когда стало развиваться независимое рабочее движение, в нелегальных публикациях его печати можно было прочитать следующее: "Рабочий, стоявший у двери, возразил (комиссару), что только рабочие могут принимать участие в собрании. После чего комиссар вытащил револьвер и застрелил рабочего".32 Рассказ другого рабочего о его пребывании в застенках ЧК (Таганка) заканчивается высказыванием о том, что "кладбища живых", где день за днем под гул моторов грузовых автомобилей проводятся расстрелы, существуют по всей России.33
Наиболее волнующим свидетельством воплощения, а затем постепенного угасания импульсов "гуманного социализма" являются "Несвоевременные мысли. Заметки о революции и культуре", опубликованные Максимом Горьким в 1917 и 1918 годах в выпускаемой им газете "Новая жизнь". Уже 20 ноября 1917 года он утверждает, что Ленин, Троцкий и их соратники отравлены "опасным ядом власти"; несколькими днями позже выступает с обвинением, что "безумные догматики" рассматривают народ как материал для социальных экспериментов, и что не случайно Ленин принадлежит к классу русского дворянства и "явно без сочувствия относится к жизни народных масс"; "исключение партии кадетов из политической жизни" – это "удар по образованнейшим людям нашей страны". 1 января 1918 года он указывает на роковые последствия постоянных нападок на "буржуазию": на предприятиях уже убеждают чернорабочих, что слесари и литейщики суть буржуи, а "Правда" натравливает безумные головы: "Бей буржуев, бей калединцев!". Во всем этом Горький усматривает достойные сожаления следствия старых традиций России, отмеченной "азиатскими" представлениями о ничтожности отдельной личности, страны, где массовое уничтожение инакомыслящих всегда считалось проверенным методом и где сегодня матрос может сказать, что если речь идет о благе русского народа, можно не колеблясь убить миллион человек. Лишь "самому грешному народу на Земле" может быть свойственна та арифметика безумия, которая провозглашает "За каждого из нас падет сотня голов буржуазии".34
После запрета на выпускаемую Горьким газету он в конце концов все же присоединился к большевикам, зато на основе наблюдений, сделанных на значительном фактическом материале, кажется, что злейшими врагами большевиков, единственными виновниками всех бед вместо буржуев все чаще признают евреев. Немногочисленные представители зарубежной прессы, находившиеся в Петрограде и Москве, свое отношении к происходящему в России изменили вплоть до противоположного: от изначальной симпатии до нескрываемого ужаса. Так, Альфонс Паке, корреспондент "Франкфуртер Цайтунг", впоследствии выдворенный национал-социалистами из прусской Академии поэтического творчества за склонности к культурбольшевизму, писал в августе 1918 года, что террор сотрясает Москву подобно лихорадке и что настал момент "призвать человечество к действиям против того страшного, что сейчас происходит во всех городах России: планомерного уничтожения целого общественного класса, разрушения бесчисленных человеческих жизней, связанных тысячью культурных и профессиональных уз с другими народами Земли".35 В свою очередь, Ганс Форст, корреспондент "Берлинер Тагеблатт", увидел в массовом терроре инсценировку, устраиваемую партией, из желания "вновь разжечь политические страсти в усталом рабочем классе". 36 Сообщения, подобные вышеприведенным, находили, невзирая на трудности передачи информации, широкое распространение в Германии и странах-союзниках; каждому читателю периодики в Европе осенью 1918 года было в подробностях известно, что в России происходят вещи, означающие нечто качественно новое, в Европе небывалое. Так, 3 сентября 1918 года "Форвертс" писала:
