Европейская гражданская война (1917-1945) - Эрнст О. Нольте

насилию по отношению к более слабым государствам и вообще проведению сверхдержавами политики силы. В этой области они также едва ли были одиноки, как и в своей убежденности в том, что рабочие в будущем будут играть значительную роль на политической арене: то положение, что нарастание значения торговли и промышленности постепенно вытеснит традиционные феодальные слои с их склонностью к воинственности, было старым догматом веры либерализма, и, ко всеобщему удивлению, русский царь дал первый толчок к созыву тех мирных конференций в нидерландской Гааге, которые должны были наметить путь к ограничению суверенитета государств и тем самым обеспечить мир во всем мире. Но именно марксизм не ограничился только ролью важного местного симптома коренного изменения в мире, идущего от аграрного к индустриальному состоянию, наделившего до сей поры слабые и безгласные массы правом и способностью участвовать в решении любых вопросов, ограничивающего суверенитет государств и способного однажды сделать великую войну технически невозможной. Марксизм, помимо этого, воплотил веру в то, что скоро настанет время, когда рабочие повсеместно возьмут в свои руки всю полноту власти и употребят ее на то, чтобы навсегда уничтожить власть человека над человеком так же, как эксплуатацию, нищету, национальную рознь, государства, классы, профессионализацию деятельности, бюрократию и вообще все барьеры между людьми. Надежды такого рода были между тем – в духе ориентации на крупную промышленность или предвосхищения фундаментальных изменений в межгосударственных отношениях – характерным образом, никак не новы, они существовали с незапамятных времен, в известном смысле, со времен существования человечества. И сводились они в конечном счете к картине первобытного состояния, которое специалисты по социальной философии ХУП и XVIII веков противопоставляли "гражданскому обществу" (societas civiles) как "естественное общество" (societas naturalis) и почти всегда – хотя и с целым рядом исключений, такого порядка, как молодой Руссо – рассматривали как безвозвратно канувший исходный пункт. Но лишь обращение к изначальному состоянию (первобытный коммунизм), противопоставленному отчуждению и разобщенности современной жизни и восстановленному на более высоком уровне, превратило марксизм в веру, в идеологию, которая смогла решительно отбросить все настоящее капитализма и наметить совершенно Иное в будущем, которое для всего человечества будет социалистическим. Так марксизмом была учреждена великая партия протеста и надежды, которая неизбежно должна была формироваться повсеместно там, где переломные моменты промышленного переворота разрушили унаследованные формы жизни и поставили значительные массы людей в непривычные условия, – в той мере, в какой подобный опыт способен обеспечить возможность самовыражения и свободу действий.

Но Маркс и Энгельс отнюдь не были лишены ощущения того, что этот протест и эта надежда часто теснейшим образом связаны с реакционными или примитивистскими представлениями – как, например, у Бакунина -, и поэтому они стремились к тому, чтобы основным отличительным признаком своего учения утвердить положение о том, что социализм, как разрешение всех диссонансов в определенной гармонии, предполагает интенсивнейшее развитие разделений и конфликтов, которые были характерны до сей поры для современного мира, и что социализм, таким образом, может воспоследовать только полностью сформировавшемуся, неспособному к дальнейшему развитию капитализму. Так, марксизм, с одной стороны, был основой партии протеста и надежды индустриального века, сориентированной на древнюю мечту человечества, а с другой стороны, он оправдывал убеждения восходящего класса квалифицированных рабочих, которые требовали права участвовать в совместном решении вопросов в новой цивилизации, но едва ли всерьез имели в виду свое монопольное господство как первую ступень на пути к обществу без господ. Многие современные наблюдатели, среди них Макс Вебер, всерьез воспринимали этот слой и этот характер, и нередко пренебрежительно говорили о мещанах, ясно обозначившихся внутри рабочего движения. Но у этих мещан были свои собственные теоретики, которых их ортодоксальные противники называли ревизионистами и даже обвиняли в буржуазном образе мыслей. Эти ревизионисты, со своей стороны, ссылались на время как мощный стимул к ревизии марксизма: в отличие от выкладок Маркса, численность представителей буржуазии, т.е. не занятых непосредственно на производстве, и многих разного рода посредников не уменьшается, а растет с поразительной скоростью; противоречие между капиталистами и рабочими не жесткое, а просто негативное, потому что есть труд капитала (т.е. предпринимателей), как равным образом и капитал (квалифицированной и подсобной) труда, и только это противоречие создает подлинные профсоюзы и делает возможным сотрудничество рабочих при определении инвестиционной ставки народного хозяйства; постулированная гомогенность пролетариата не существует даже в про-мышленно развитых странах, а тем более во всем мире; судьба каждого рабочего тесно связана с судьбой его государства; капитализм никоим образом не стоит перед своей разверстой могилой, ему предстоит еще великое будущее, в ходе которого он, разумеется, будет все более приобретать черты социального государства и лишь по прошествии долгого переходного периода дозреет до социализма.

Конечно, ревизионисты, такие как Бернштейн, Шиппель, Фольмар и другие были идеологами, т. е. людьми, пытающимися объять необъятное целое исторического развития путем селекции и комбинации, но они отделяли рабочее движение от утопического и собственно идеологического импульса, заключающего в себе социально-религиозную веру в неожиданное спасение и в конечное благо, и декларировали в качестве ядра марксизма ту теорию развития, которая в действительности представляла собой лишь его составную часть.

Образ действий рабочего класса всех стран с началом мировой войны, казалось, ознаменовал окончательный триумф ревизионизма. Именно в Германии рабочие, как и все прочие граждане, последовали призыву на военную службу с единодушием, даже энтузиазмом, доказывающим, как мало они рассматривают мировой пролетариат как свое отечество, и насколько они более привержены внутригерманским отношениям, невзирая на их феодальный характер, а, может быть, даже благодаря ему2, чем отношениям свободного капитализма, процветающего в Англии или отношениям при царском абсолютизме. Если бы фракция социал-демократической партии 4 августа 1914 года отказалась проголосовать за военные кредиты, были бы все основания предполагать, что негодование членов партии сметет фракцию с лица земли, а скоро некоторые некогда радикальнейшим образом настроенные представители левого крыла партии стали поборниками воли к войне, основывающейся на определенных, но малоизвестных воззрениях Маркса, представлявших классовую борьбу как международную классовую борьбу, где развенчивается устаревший приоритет английского капитализма, как более современной и сильной промышленной державы, перед Германией.3 Таким образом, в ходе военной мировой революции образуется новая международная система государств, где Германия займет место естественного центра внероссийской и внеанглийской Европы исключительно на основе отстаивания своих прав, не предполагающего политического захвата, и именно в силу этого обстоятельства, вероятно, будет рассматриваться другими народами Центральной Европы как оплот федеративного объединения. По мнению таких людей, как Пауль Ленш, такое развитие, разумеется, предполагало, что социал-демократическая партия не только нехотя отказывается от проводимой ею до сей поры оппозиционной политики, а