Европейская гражданская война (1917-1945) - Эрнст О. Нольте
Столь антигуманный закон со столь гуманистическим обоснованием в 1926 году был единственным в своем роде во всем мире. И немного позже к нему прибавился закон о защите социалистической собственности, на основании которого – по сообщению Солженицына – к примеру, было расстреляно шестеро колхозников, так как они убрали сено для собственных коров с уже сжатого колхозного луга. Как могло существовать в таком государстве право на забастовку – несмотря на то, что Ленин в последние годы жизни недвусмысленно признавал возможность противоречия между интересами рабочих и руководителей огосударствленной индустрии? Как могли существовать независимость судей или хотя бы доверительные отношения между обвиняемыми и их защитниками? Как могла идти речь о какой бы то ни было объективности права и судоговорения, если генеральный прокурор Крыленко в 1932 году даже требовал положить конец нейтральному характеру шахматной игры?12
Однако же тому, кто по своему происхождению не принадлежал к одному из "враждебных классов" и воздерживался от всевозможных "контрреволюционных" действий, сталинская Конституция 1936 года жаловала и права, отсутствовавшие в конституциях Европы: право на труд по Ст. 118, право на отдых по Ст. 119, право на бесплатное образование по Ст. 121. Можно, правда, задать вопрос, есть ли действительный смысл в столь радикальном изменении понятий "право" и "бесправие", если в конечном счете гарантировались лишь некоторые права, каковые в западных странах все больше реализовывались в качестве реальности на пути к государству всеобщего благоденствия, не говоря уже о праве на труд, на практике оборачивавшемся обязанностью трудиться? Эти возражения становятся еще более вескими, если учесть правоту Троцкого, описывавшего в октябре 1936 года в "Бюллетене оппозиции" – разумеется, находясь за границей – социальные отношения в Советском Союзе следующим образом: "Одни живут в бараках и ходят в разорванных башмаках, другие ездят в шикарных автомобилях и живут в роскошных квартирах. Одни борются за то, чтобы прокормить свою семью, у других же слуги, дача под Москвой, вилла на Кавказе и т. д." Как бы там ни было, господствующий класс тогда беспрецедентным образом укрепил свое господство, отождествив себя с правом, так что судьбой всех трудящихся стало именно бесправие: с 1932 года вводился контроль над трудящимися с помощью "внутренних паспортов", а с 1940 года опоздание на работу на 20 минут могло караться двумя годами тюремного заключения. Или же целевое предписание Уголовного Кодекса 1926 года следовало воспринимать всерьез, и все различия в уровне жизни носили лишь временный характер, поскольку Советский Союз вскоре должен был построить в обществе коммунизм и окончательно сбросить иго выдохшейся мировой буржуазии? А может быть, Сталин отождествил свою власть с правом лишь потому, что его государству вскоре могла предстоять борьба за выживание?
В Германии "правовое государство" имеет за собой гораздо более старую и укорененную традицию, чем в России: понятие равенства всех граждан государства перед законом издавна сопрягалось с концепцией независимости судебной власти, с гласностью судопроизводства, с судебной проверкой административных решений, равно как и с принципом "nulla poena sine lege", "нет наказания без закона", и потому стало реальностью. Лишь таким образом социальные и политические конфликты могли быть сразу и "обнародованы", и "усмирены", т. е. улажены и приведены к ненасильственному решению. Между тем, по своей интенции либеральное понятие права не ограничивалось внутригосударственными отношениями: как представлялось, оно имело в виду равенство всех людей независимо от расы, происхождения и вероисповедания. Но в этой форме оно с тем большим основанием проявлялось в качестве пограничного понятия, никогда не согласовывавшегося с действительностью: нигде в мире иностранцы не имеют тех же прав, что и граждане какой-либо страны, и даже внутри государства не всегда возможно одинаковое отношение к одному и тому же, ибо в смутные, а тем более в революционные времена каждое государство трактует определенное положение вещей по-своему, в зависимости от того, ориентирована ли эта ситуация на подрыв или же поддержку государственной власти, а факт военной подсудности имеет в виду существенную разницу между военными и гражданскими. К тому же, невозможно не разглядеть того, что либеральное понятие правового государства приводит к государственной правовой монополии, а в качестве "правового позитивизма" – перерезает связи с антропологической основой, которая одна только и может легитимировать что-то вроде "неотчуждаемых прав человека" и положить предел возможному произволу в решениях, принимаемых большинством.
Во всяком случае, либеральный правопорядок всех правовых систем, существовавших перед Первой мировой войной, несомненно, гарантировал собственным врагам широчайшую свободу действий и наибольшие возможности влияния. Для царской же России подобный правопорядок столь же нехарактерен, сколь и для исламских стран, где господствовал шариат, и большевистская революция как раз придерживалась упомянутого принципа неодинакового отношения к правоверным и неверным, и даже обострила его беспрецедентным образом.
Эта ситуация, отразившаяся на всей Европе и особенно – на Германии, поставила либеральную правовую систему перед необходимостью элементарного решения: следовало ли сохранять принцип, хотя изменения реальности нельзя было не заметить, – или же следовало стремиться к новому типу тождественности права и реальности, разрабатывая принципы, лучше соответствовавшие общественной и государственной ситуации борьбы? Второе как раз было концепцией национал-социализма (а еще до этого – итальянского фашизма): право считалось тут не преодолением, хотя и несовершенным, общественных и государственных разногласий путем мирного урегулирования неизбежных конфликтов с тем, чтобы возникала возможность сосуществования различных взглядов, но как раз выражением и инструментом этих разногласий. Именно таким с самого начала было ядро советского и марксистского
