Журнальный век. Русская литературная периодика. 1917–2024 - Сергей Иванович Чупринин
Хотя… Дав направление журналу и набрав себе верных помощников, в редакционную текучку Катаев вникал, по правде сказать, не часто. Надолго уходил в так называемые творческие отпуска, подолгу живал в Париже, где, по-видимому, в это время уже сочинялась повесть о Ленине «Маленькая железная дверь в стене». А тут еще, – как рассказывают, – честолюбец Катаев получил лестное предложение возглавить «Литературную газету», даже вступил (уж не для этого ли?) в партию[197], а когда назначение не состоялось, вовсе перестал заниматься журнальными делами.
Так что «в „Юности“ в течение полутора лет царило сравнительное безвластие»[198]. И «Звездный билет» Аксенова (1961, № 6–7), и повесть «При исполнении служебных обязанностей» Юлиана Семенова (1962, № 1–2), где речь шла о сталинском терроре, подписывал в печать уже не Катаев, а его первый зам Сергей Николаевич Преображенский.
Это имя сейчас практически забыто. Между тем Преображенский, помощник Фадеева, пришедший в «Юность» вскоре после его смерти, был, конечно, партийцем до мозга костей, однако умел «загораться от искры чужого таланта»[199], поэтому «жаловал молодое шестидесятничество и часто прикрывал его партийной грудью»[200]. А прикрывать было что, поскольку, начиная со «Звездного билета», бунтарское смыслоискательство исповедальной, как ее назвали, прозы «Юности» стало приобретать отчетливый западнический характер. Пока в «Новом мире» думали, как преобразовать пасмурную социалистическую действительность, пока, пятилетием позже, в «Молодой гвардии» мечтали вернуть ее к патриархальному раю, герои «Юности» уже прикидывали, как бы от этой самой действительности сбежать. Или, по крайней мере, жить так, будто ее – с райкомами, с чекистами, с Моральным кодексом строителей коммунизма – совсем не существует.
Партия, комсомол, школа, все до единой газеты, – рассказывает Аксенов, – звали «молодежь в необжитые края и, разумеется, к востоку, к востоку…». И вдруг, – продолжим цитату, – на страницах «Юности» появляются молодые герои, которых тянет не на восток, а на запад. Они отправляются бродяжничать на единственный доступный им «советский запад», в маленькие прибалтийские республики, полностью покоренные, но все-таки еще сохранившие некоторые чуждые социалистическому реализму туманности, чуточку проветриваемые ветерками Европы, и, отправляясь туда, они не оставляют сомнения, что при возможности пошли бы и дальше на запад, – даже страшно и подумать – за священные рубежи родины[201].
Для властей советской «осажденной крепости» это было, разумеется, непереносимо. И если экранизация «Звездного билета» под нейтральным названием «Мой младший брат» все-таки вышла, то отдельного издания романа уже не появилось. А критика, на самых первых порах к нему скорее сочувственная, мгновенно сменилась тревожными статьями типа «Право на звездный билет» (Литература и жизнь, 25 августа), «Фальшивый билет» (Литература и жизнь, 6 октября), «Кстати о „формализме“…» (Звезда, № 9), «Звездный билет – куда?» (Октябрь, № 10), «„Правдоха“ и „модерн“» (Литературная газета, 16 ноября).
Особенно тогда, да и позже усердствовал «румяный комсомольский вождь» Сергей Павлов, который, – еще раз вернемся к аксеновским мемуарам, – «в любой аудитории, будь то матросы сельдяного флота или металлурги Магнитки, <…> требовал расправы со „звездными мальчиками“», а попавших под битье авторов «Юности» обвинял «в ревизионизме ленинизма и низкопоклонизме перед западнизмом»[202]. Не сильно отличался от него и начальствовавший в Главном политуправлении Советской Армии генерал Епишев, который в конце концов запретил в воинских частях выписывать да и вообще читать злокозненный журнал.
Такой и принял «Юность» Борис Полевой, заступивший в январе 1962-го на пост главного редактора[203], и этот, – по свидетельству Евгения Сидорова, – «хороший, по-своему отважный человек и средней руки писатель»[204] «как-то умел сочетать в себе безоглядную веру в идеалы партии с чувством либерального почтения к искусству, всякому – и левому в том числе…»[205]
Так что это с его, безусловно, санкции вышли такие знаковые для 1960-х публикации, как «До свидания, мальчики!» Бориса Балтера (1962, № 8–9)[206], «Апельсины из Марокко» Василия Аксенова (1963, № 1), «Первый день Нового года» (1963, № 2) и «История одной компании» Анатолия Гладилина (1965, № 9–10), стихотворение «Памяти Тициана Табидзе» Юнны Мориц (1963, № 2), поэма «Моя родословная» Беллы Ахмадулиной (1964, № 1), «Дом с башенкой» Фридриха Горенштейна и в том же номере 12 строчек из поэмы «Полина» Леонида Губанова (1964, № 6)[207], «Такое долгое детство» Андрея Битова (1964, № 12), иное многое – вплоть до «Бабьего Яра» Анатолия Кузнецова (1966, № 8–10).
Конечно, – еще раз процитируем Е. Сидорова, – Полевой «душой старого правдиста не принимал авангардистские штудии молодых литераторов. В лучшем случае он с ними мирился». Но ведь мирился же!
Как-то в телеинтервью, – рассказывает Алексей Полевой, – отец сравнил себя с бабушкой, что, сидя в углу, вяжет носок, все видит, но молодежи не мешает, а родители думают, что бабушка за всем присмотрит. Так потом «юниоры» или «младозасранцы», как он их называл, подарили ему карикатуру: Полевой в образе старушки сидит над вязанием, а вокруг резвятся авторы – кто ему в тапки писает, кто бумажки рвет или как-то еще хулиганит[208].
Буколика? Отнюдь: когда Хрущев в серии встреч с деятелями литературы и искусства прицельно обрушился на шестидесятников, Полевой по своему обыкновению отстранился, так что им самим пришлось либо писать повинные письма «дорогому Никите Сергеевичу», либо каяться с трибуны, как Евгений Евтушенко, или статьями в «Правде», как Эрнст Неизвестный (15 марта 1963 года) и Василий Аксенов (3 апреля 1963 года)[209], либо имитировать свою «советскость», как Андрей Вознесенский в поэме «Лонжюмо» (1963, № 11) или Белла Ахмадулина в повести «На сибирских дорогах» (1963, № 12), либо делать и первое, и второе, и третье вместе.
Словом, плохо ли, хорошо ли, но этот накат монаршего гнева «Юность» выдержала. Труднее оказалось переживать постепенное убавление кислорода в воздухе в годы после падения Хрущева. Так что Гладилина от «Юности» совсем отстранили[210], Юлиан Семенов, избавившись от фрондерства, перекочевал в более надежное «Знамя», а требования к рукописям вообще стали строже.
Полевой отныне всяким изыскам предпочитал проблемные, но проблемные в советском духе повести бессменного члена редколлегии Анатолия Алексина[211], роман потерявшего руки после взрыва на шахте Владислава Титова «Всем смертям назло…» (1967, № 1)[212] или повесть фронтовика Бориса Васильева «А зори здесь тихие…» (1969, № 8), тронувшую сердце не только читателей, но и неулыбы Суслова.
Помощники Полевого по редакции, вдохнув свободы, хотя бы относительной, пытались по-прежнему, правду сказать, бузить. Печатали статьи о полузапретном джазе и полулегальной авторской песне, защищали стиляг и художников-нонконформистов. От имени коллективной Галки Галкиной[213] вставляли, – как выражался Полевой, – «арбуз в жопу гужеедам», то есть матерым сталинистам и антисемитам. Пытались пробить непробиваемое, и здесь
