Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

Как же психологам, которые не грезят, навести порядок в психологических реальностях воображаемой жизни? Они боятся, что им придется изучать белиберду, – а ведь они хотят знать, как формируются образы! Они хотят изучать реальные образы, а живые образы, навязывающиеся по ночам нашим закрытым глазам, их не интересуют! Что же касается нас, то мы почти верим, что прежде чем стать крылом, полет был теплым ветром. Мы не отвергаем уроков грезовидца, полагающего, что сильфида научит его, что такое птица. Для динамического воображения первым существом, летающим в грезах, является сам грезовидец. Если кто-нибудь и сопровождает его в полете, то прежде всего это сильф или сильфида, облако, тень; это дымка, завуалированная и обволакивающая форма воздуха, счастливая от своей смутности, от того, что она живет на границе видимого и невидимого. Чтобы увидеть, как летают птицы из плоти и перьев, нужно вернуться к дневному свету, к ясным и логичным человеческим мыслям. Но от слишком большой ясности исчезают духи сновидений. И искать их следует в поэзии, как реминисценции потустороннего мира. Не склонная к забывчивости душа не может тут ошибаться: греза – подобно туссенелевскому Богу – создает сначала летучих духов, а потом уже – птицу.

IV

Если свет, чистота и сияние небес привлекают существ чистых и крылатых, если благодаря инверсии, только и возможной, что в царстве значимостей, чистота существа наделяет чистотой мир, где оно обитает, мы сразу же поймем, что воображаемое крыло окрашивается в цвета неба и что небо – это мир крыльев. И тогда, подобно Воозу[98], мы прошепчем голосом души:

Les anges y volaient sans doute obscurément,

Car on y voyait passer dans la nuit, par moment

Quelque chose de bleu qui paraissait une aile.

Ангелы там летали, без сомнения, едва заметно.

Ибо было видно, как ночью мгновенно пролетало

Нечто голубое, похожее на крыло.

Всякая динамическая лазурь, любая лазурь ускользающая представляет собой подобие крыла. Голубая птица – продукт движения воздуха. По утверждению Метерлинка, «как только ее сажают в клетку, она меняет цвет» (L’oiseau bleu, p. 241).

Если мягкий свет и радостное настроение действительно производят в грезах мелькание чего-то голубого, голубое крыло и синюю птицу, то и, наоборот, вокруг образов птиц ночных накапливается нечто мрачное и тяжелое. Так, для многих типов воображения летучая мышь представляет собой олицетворение полета зловещего, беззвучного, черного, низкого – противоположность шеллианскому тройственному союзу звучного, прозрачного и легкого. Обреченная хлопать крыльями, она не ведает динамического покоя парения. «В ней, – говорит Жюль Мишле – мы видим, что природа ищет крыло, а находит пока еще только безобразную мохнатую мембрану, которая все же выполняет функцию крыла» (L’oiseau, p. 39).

Je suis oiseau; voyez mes ailes.

Я птичка; полюбуйтесь на мои крылья.

«Но не все, что с крыльями, – птицы». Летучая мышь в крылатой космологии Виктора Гюго – существо проклятое и воплощение атеизма. Она находится в самом низу лестницы существ, ниже филина, ворона, грифа и орла (Виктор Гюго, «Бог»). Однако же с проблемой символики пернатых мы будем сталкиваться лишь время от времени – и для ее изучения нам необходимо подробно рассмотреть проблему «анимализирующего» воображения, т. е. динамического воображения, специализирующегося на движениях животных. Здесь же нам нужно лишь ясно наметить ту вертикальную линию, на которую динамическое воображение наносит символически осмысленные живые существа. В этом отношении интуиции Туссенеля весьма поучительны.

В книге под названием «Звери» (р. 340) Туссенель пишет: «Именно летучая мышь больше всего способствовала тому, что в воображении легковерных смертных укоренились более или менее похожие на сказки мифы о гиппогрифе[99], о грифоне, о драконе и о химере[100]. Осторожно заметим, что фурьеристский оптимизм Туссенеля позволяет в одно и то же время утверждать, что Господь сотворил сильфиду, и упрекать в суеверии боязливых людей, рассказывающих о гиппогрифах и химерах. Впрочем, такое противоречие незаметно для воображения Туссенеля, столь четко поляризованного по вертикали. Для хорошо динамизированного динамического воображения воздуха всё, что возвышается, пробуждается для бытия, сопричастно бытию. И наоборот, все, что опускается, рассыпается на исчезающие тени, сопричастно небытию. Оценка определяет бытие: вот один из основных принципов Воображаемого.

V

Теперь, после того как мы столько времени уделили доказательству приоритета динамического, воображения по отношению к формальному, мы поймем почти полную невозможность приспособить птичье крыло к форме человека. Эта невозможность не является следствием конфликта между формами. Проблема коренится в абсолютном расхождении между условиями человеческого полета (полета онирического) и ясным представлением о полете, происходящем при помощи атрибутов реальных существ, летающих по воздуху. В воображении полета существует разрыв между его динамическим и формальным образами.

Уяснить сложность проблемы фигуративного изображения человеческого полета можно, рассмотрев все средства, употреблявшиеся воображением форм ради наглядного показа движений полета. М-ль Ж. Виллетт опубликовала замечательную книгу «Ангел в западном искусстве» (L’Ange dans l’art occidental); она изобилует необходимыми нам примерами.

«Требовать от скульптора, – с достаточным основанием пишет м-ль Виллетт, – чтобы он создавал иллюзию нематериальности, кажется немыслимой затеей – условия его труда непреодолимо препятствуют этому» (р. 26). Довольно скоро становится ясно, что человеческие крылья – обуза. Изобразим ли мы их большими или маленькими, волочащимися или торчащими, оперенными или гладкими – они останутся инертными: воображение останется безучастным, ибо сам образ – крылатая статуя – не наделен движением.

Проблема изображения человеческого полета лучше всего (в пределах возможного) разрешается, в конечном счете, косвенными средствами. И тогда крылья сохранятся как аллегорические знаки полета ради соблюдения традиции и логики, а динамических намеков придется искать в ином, ведь намек зачастую действеннее изображения. Мы, например, заметим у гениев живописи род предзнания, который привлекает внимание к движению, динамизирующему пятку. Относительно некоторых ангелов у Микеланджело м-ль Виллетт делает вывод, «что простого поднятия ноги, кажется, было бы достаточно для управления их полетом» (р. 164).

М-ль Виллетт также демонстрирует, что, разрешая проблему полета в изображении ангелов, многие художники вдохновлялись плаванием: «С телом, возлежащим на облаках наискось или почти горизонтально, распрямив грудь, с распростертыми руками или приподнятыми ногами, ангелы пересекают небосвод подобно тому, как пловцы рассекают волны, и длинные параллельные бороздки, в которых они предстают взору, лишь усиливают иллюзию» (р. 162). Воображение вод в этом примере настолько преобладает, что оно навязывает воздушному воображению образ «кильватера». М-ль Виллетт приводит репродукцию фрески Беноццо Гоццоли[101] (р.