Я – мы – они. Поэзия как антропология сообщества - Михаил Бениаминович Ямпольский
Для описания этого состояния вещей в их событии в данный момент Пауль Целан использовал слово Engführung, немецкий эквивалент музыкального термина stretto. В музыке это означает тесную последовательность или наложение друг на друга изложений главной темы в фуге, особенно в ее финале. Вместо поэтики экспансии Целан предлагает нечто прямо противоположное. В тексте его речи «Меридиан» мы читаем: «Раздвигать ли пределы искусства? Отнюдь. Иди с искусством вместе в сокровеннейшую теснину в себе (in deiner allereigenste Enge), иди и высвобождай себя»[160].
Именно поэтому Левинас определял поэтику Целана (известную своими лакунами, зияниями и пустотами) как поэтику «чистого соприкосновения»:
…для Целана стихотворение помещается именно на этом до-синтаксическом и до-логическом уровне… но и на уровне до-обнаружения – в моменте чистого соприкосновения, схватывания, сжимания, которое, вероятно, и есть способ протягивания руки навстречу другой руке. Язык (langage) чистой близости во имя близости, более древний, нежели язык истины бытия…[161]
Энн Карсон указывает на близость Engführung другому целановскому слову – Sprachgitter, которое в русских переводах обычно передается как «решетка языка». Карсон указывает на полисемию этого слова, обозначающего не только решетку, но и сеть – в том числе пространственную решетку кристалла и сеть рыбака[162]. Эта сеть разделяет и сближает, накладывает элементы друг на друга, дифференцирует и позволяет синтез. В чем-то она напоминает хору Платона.
Это тесное наложение слоев, голосов может реализоваться только в диалогическом режиме, позволяющем «я» и «ты» встречаться и вступать во все более тесный и бесконечный контакт, в результате которого первоначально распавшееся и исчезнувшее «я» обрастает таким количеством отголосков и теней, прошлого и настоящего, что как бы обретает первоначально не существующую самость, ту самую «истину бытия», которой, по мнению Левинаса, предшествует язык Целана. В результате фантомное «я» обретает присутствие, существование (камня) и то невообразимое единство, о котором грезил Гаман.
9. Поэзия как антипод искусства. «Поворот дыхания». Целан
В знаменитой речи Целана «Меридиан», произнесенной при вручении премии Георга Бюхнера, поэзия осмысливается как нечто противостоящее искусству, понимаемому как способ миметического подражания реальности. Первая фраза «Меридиана» звучит так: «Искусство – давайте вспомним – пятистопно-ямбическое создание, схожее с марионеткой»[163]. Марионетка – имитация человека, мало отличающаяся от пятистопно-ямбической поэзии или живописи. К области искусства (то есть искусного подражания) Целан относит автоматы, куклы и театр. Целан пишет даже, что искусство возникает из желания стать головой Медузы, «чтобы обратить в камень подобную группу – пускай люди вечно любуются ею»[164]. Искусство в таком контексте понимается как способ окаменения живого, который Целан определяет как выход «за пределы человеческого» в область жуткого (unheimlich)[165], «к тому пространству, где обезьянья личина, автоматы, а с ними вместе… о Господи, и искусство, похоже, чувствуют себя как дома»[166]. Как только мы проникаем в область репрезентации, представления, мы порываем с человеческим.
Искусство всегда имеет дело с копиями и повторениями оригинала. Но если умножить количество копий и отражений до совершенной неисчислимости, то повторяемость исчезает и возникает нечто противоположное ей – уникальная сингулярность невоспроизводимой множественности. Именно это и интересует Целана, который считает, что только язык может функционировать в режиме такой непредставимой сингулярности. Но этот путь поэзии, который Целан считал освобождением от искусства, первоначально следует по его стопам. Поэт, как и художник, начинает с забвения собственного «я». Это забвение ведет художника к жуткому – повторению человека в кукле.
Возможно, поэзия, как и искусство, отправляется – я лишь спрашиваю – вместе с забывшим себя «я», отправляется ко все тому же Жуткому и Чужому и снова – но где? в каком месте? каким образом? в каком качестве? – высвобождается? В таком случае искусство – это путь, который поэзии надлежит пройти и оставить позади…[167]
Как поэзия сохраняет свободу там, где искусство утрачивает ее в окаменении? Репрезентация, удвоение всегда ведут в сторону устойчивого образа, от которого один шаг до онтологии и представления о некой человеческой сущности. Порывая с репрезентацией, поэзия мобилизует те свойства языка, которые относятся к неповторимости момента высказывания, к тому уникальному моменту, когда возникает неустойчивое отношение «я» и «ты». Неслучайно Деррида так настойчиво утверждал связь между поэзией Целана и определенной неповторимой датой, уникальностью момента:
И перечитать то, что Целан сказал выше об образах: «А чем же будут в таком случае образы? Тем, что один раз, все время новый раз, только здесь, только на миг, сбывается и должно для нас как таковое сбываться. И стихотворение, в свою очередь, окажется тем местом, где все тропы и метафоры настаивают, чтобы мы довели их до абсурда». Это радикальное ad absurdum, невозможность того, что, всякий раз, единственный раз, имеет смысл, лишь чтобы смысла не иметь, не иметь никакого идеального или общего смысла…[168]
Там, где смысл не воспроизводится и не повторяется, смысла в привычном понимании этого слова нет. Смысл поэзии – в достижении сингулярности, неповторяемости, и поэтому он всегда на грани абсурда.
Отсюда знаменитое высказывание Целана об одиночестве стихотворения (das Gedicht ist einsam):
Стихотворение пребывает в одиночестве. Оно одиноко, и оно в пути. Кто его пишет, остается при-данным ему. Но не находится ли стихотворение именно благодаря этому, уже здесь в ситуации встречи – в таинстве встречи? Стихотворение тянется к Другому. Оно нуждается в этом Другом, нуждается в собеседнике[169].
Встреча единична. Это событие, которое несовместимо с повторяемостью и воспроизводством репрезентации и искусства. В сущности, это момент возникновения отношения «я» и «ты», лежащего за пределами воспроизводимого смысла. В этот момент встречи с другим являет себя не человек в его сущности, а человеческое. Филипп Лаку-Лабарт так формулирует смысл этой поэтической сингулярности:
…вопреки видимости, тут не имеется в виду субъект в метафизическом смысле. Все эти обозначения вбирает в себя термин «Человеческое» (das Menschliche). Это не то же, что просто «человек» или «человечность». «Человеческое» – это то, благодаря чему можно говорить о том или другом отдельном человеке, о данном человеке, о человеке, по выражению Целана, «здесь и теперь». То есть это некая особенная сущность (чистой воды оксюморон, философски несостоятельный), неповторимость человека или бытия человеком[170].
Эта единичность являет себя только в коротком событии встречи, лежащем за пределами искусства и любой формы репрезентации. Целан связывает с этой встречей то, что он называет
