Сталинские кочевники: власть и голод в Казахстане - Роберт Киндлер
Это вполне укладывается в тенденции национальной «исторической концепции» независимого Казахстана. Рассказы о героическом кочевом прошлом, о казахских национальных героях или об успешных процессах модернизации и обновления занимали и занимают в обзорных трудах и учебниках по истории страны гораздо больше места, чем проблемы и трагедии советского времени[1452]. Ни в публичном пространстве казахских городов и сёл, ни в управляемом политическом дискурсе память о голоде не играет сколько-нибудь значительной роли. Памятных мест, связанных с голодом, очень мало[1453]. В 1992 г. в одном алматинском парке поставили чёрный мраморный куб с надписью: «На этом месте будет установлен памятник жертвам голода 1931–1933 гг.» С тех пор прошло двадцать лет, а памятника так и не видно[1454]. Зато в казахской столице Астане словно из-под земли вырос другой. 31 мая 2012 г., в «День памяти жертв политических репрессий», президент Казахстана Нурсултан Назарбаев открыл «Монумент памяти жертв голода», разъяснив при этом, что сейчас, через восемьдесят лет, речь идёт только о том, чтобы помнить жертвы, которые «навечно» останутся «в сердцах казахстанцев». Назвав главным виновником трагедии «бесчеловечную тоталитарную систему», он сказал: «В осмыслении истории мы должны быть мудрыми и не допускать политизации этой темы»[1455]. Подобный намёк на несравнимо более жаркие дебаты о голоде на Украине показывает, какую опасность видит казахское руководство в том случае, если тема голода приобретёт слишком большой вес в публичных дискуссиях: это грозит не только испортить отношения с Россией, но и подорвать с трудом сохраняемый межнациональный мир в Казахстане. Ведь чем чаще о голоде будут говорить как о «казахской» трагедии, тем настойчивее будет ставиться вопрос о его виновниках, а история станет предметом взаимных обвинений. Оазис стабильности, которым должен быть Казахстан по воле его руководства[1456], тогда может быстро превратиться в фикцию.
Российская позиция в отношении голода кристально ясна: это «трагедия народов СССР». Сталин и его вассалы несут за неё ответственность, но они никогда не имели намерения уничтожать целые нации[1457]; голод — та цена, которую они были готовы заплатить за модернизационный рывок начала 1930-х гг. Казахстан присоединился к такой позиции, не желая сердить могущественного союзника. Но это, скорее всего, не единственная и даже не самая главная причина. Ввиду многонационального состава населения Казахстан прослыл «самой советской» из всех советских республик. Вплоть до 1980-х гг. Казахская ССР была единственной республикой, где титульная нация не составляла большинства. В 1979 г., по официальным данным, при общей численности населения 14.7 млн чел. там жило чуть более 5 млн казахов и почти 6 млн русских. В 1989 г. число казахов выросло до 6.5 млн с лишним, а русских — до 6.2 млн. Общая численность населения достигла 16.5 млн чел. Только в последующие годы число казахов продолжало расти, а число русских и представителей других европейских национальностей быстро снижалось. В 1999 г. казахов наконец стало больше половины населения — почти 8 млн из 14.9 млн чел.[1458]
Такой состав населения являлся прямым следствием голода и заселения «пустующей» степи спецпоселенцами, депортированными народами и заключёнными Гулага. Многонациональное казахское общество — во многих отношениях продукт террора. Оно объединило переживших голод и жертв сталинских массовых депортаций.
В середине 1950-х гг. в ходе инициированной Н.С. Хрущёвым кампании «освоения целины» в степь снова устремились европейцы, и процентное соотношение различных групп населения окончательно сместилось в их пользу. Среди новоприбывших были и молодые активисты, и люди с «тёмным прошлым», их заманивали в Казахстан щедрыми посулами и материальными стимулами[1459], чтобы с третьего раза добиться того, что не получилось ни с кочевниками, ни с депортированными: сделать степь пригодной для эксплуатации[1460]. Эта попытка провалилась, как и обе предыдущие, а в придачу вызвала гигантскую экологическую катастрофу; одновременно она способствовала ещё более глубокой интеграции региона в Советский Союз. Независимо от того, по своей или не по своей воле пришли они в степь, люди по окончании сталинской эпохи террора зачастую оставались в республике и начинали устраивать свою жизнь в условиях относительной свободы постсталинизма. Они делали карьеру, занимали большинство ключевых постов и все больше оттесняли казахов на задворки[1461]. В позднюю советскую эпоху казахи в основном жили в деревне, а в городах преобладали европейцы, которые составляли элиту почти во всех сферах. Караганда и Алма-Ата в 1980-е гг. являлись русскими городами, где говорили по-русски, тогда как казахская речь слышалась только в сёлах и колхозах[1462]. Это, однако, не мешало советским деятелям хвалиться переводом кочевников на оседлость как успешным модернизационным проектом[1463].
Русское доминирование в центрах республики не осталось без последствий для отношений между европейцами и казахами. Первые считали (и отчасти считают до сих пор), что они принесли «отсталым» казахам «цивилизацию». Подобные высказывания характерны в том числе для многих бывших узников Гулага и ссыльных, пытающихся таким образом придать смысл своему тяжкому физическому труду, которым они порой занимались всю жизнь. Кейт Браун свела суть этого феномена к ёмкой формуле: «из депортированных — в колонизаторы»[1464]. Во время перестройки и в первые переходные годы чувство собственного превосходства у представителей русского меньшинства мало изменилось, хотя они толпами покидали страну и горько жаловались на дискриминацию[1465]. Но европейский облик элиты подействовал и на культуру памяти в Казахстане.
При первых робких попытках разобраться со сталинистским прошлым депортированные народы и другие «жертвы политических репрессий»
