Сталинские кочевники: власть и голод в Казахстане - Роберт Киндлер
Несмотря на все недостатки и проблемы, (полу)кочевые формы животноводства теперь находили поддержку. Авторы одного примечательного документа 1945 г., посвящённого хозяйственным перспективам Актюбинской области, объявляли прежний курс на расширение посевных площадей неверным и призывали к переориентации на животноводство. Для этого, писали они, в области исключительные ресурсы, нисколько не исчерпанные, тогда как земледелие требует величайших усилий. За три прошедших десятилетия всего семь раз бывали урожаи, которые можно назвать «хорошими». Крестьяне живут бедно, посевные площади, поголовье скота и численность населения неуклонно сокращаются[1437].
Нужно было что-то делать[1438], и после войны развернулась дискуссия о будущем кочевничества. Этнографы и аграрии обсуждали преимущества так называемого отгонного животноводства[1439]. Необходимо воскресить «существовавшую раньше систему» эксплуатации пастбищ, говорилось в одной из соответствующих статей. Но это возможно лишь в том случае, если для большого числа хозяйств «основной формой будет круглогодичное отгонно-пастбищное содержание скота с гораздо большим радиусом откочёвок»[1440]. Учёные призывали беречь опыт уцелевших скотоводов-кочевников, обращая его на пользу для социалистической экономики[1441]. Явление, полтора десятка лет слывшее олицетворением нецивилизованного быта, которое в лучшем случае молча терпели, но не считали формой хозяйства, заслуживающей публичного обсуждения, теперь превратилось в доказательство превосходства «социалистического» способа производства и достойный вклад в дело защиты родины. Вместе с ним удостоились реабилитации элементы степной культуры, порицавшиеся ранее как символы «отсталости» кочевников. «Юрта, — поведал в ноябре 1945 г. на страницах «Правды» председатель СНК КССР Нуртас Ундасынов, — является наиболее совершенным, незаменимым видом жилища в условиях постоянного передвижения в степи»[1442].
Советское государство приноровилось, по крайней мере частично, к образу жизни кочующих скотоводов, создав для них и их семей специальную инфраструктуру, хоть и скромную: «красные юрты», передвижные медицинские пункты, интернаты[1443]. Заслуженные скотоводы награждались орденами и привилегиями — знаками принадлежности к различным сетям в аппарате[1444], указывавшими, что казахи окончательно советизировались. Оседлость не была отныне обязательным требованием для этого. Главное, что кочевники перестали называться кочевниками: теперь их именовали «специалистами», а их семьи — «бригадами»[1445].
Итоги
Если суть советизации состояла в подчинении целых коллективов воле государства, тогда голодный кризис стал настоящей колыбелью казахской советской нации. Годы голода ознаменовали переход от сегментированного общества, где большевики с трудом добивались послушания, к устройству, при котором их авторитет больше сомнению не подвергался. Кланы, до тех пор структурировавшие общество, утратили эту функцию и были во многом отлучены от учреждений и организаций советского государства — в первую очередь колхозов[1446]. Сегодняшнее многонациональное население Казахстана — продукт сталинизма, получившийся из остатков уничтоженных кочевников и жертв сталинских массовых депортаций. Коллективизация и голод породили общество зависимых.
Когда голод уже заканчивался, большевики постарались ограничить территорию его распространения сёлами и аулами. Там продовольствие, скот и прочие элементарные блага находились в основном под контролем местных сетей внутри партийно-государственного аппарата. Шанс выжить имел только тот, кто находил к ним доступ. Катастрофа раскололась на несчетное множество местных конфликтов из-за распределения, которые вели между собой бедные и неимущие. Крестьяне и кочевники боролись за реприватизированный скот, сокращение налогов и обязательств, продовольственную помощь и пайки. Помощь по большей части попадала не к тем, кто острее всех в ней нуждался, а к тем, кто лучше умел позаботиться о себе. Многим откочевникам это не удавалось.
Выживающие усвоили норму советского режима — важны только результаты. В условиях голода нравственность представляла опасность для жизни. Поэтому значительной части населения ничего не оставалось, как стать «соучастниками»[1447]. Грань между «жертвами» и «палачами» стёрлась, и даже задним числом невозможно строго отделить одних от других. В обществе, где индивид в буквальном смысле считался ничем, а коллектив — всем, тот, кто дорожил жизнью, не мог не присоединиться к «виновным». Уцелевшие, со своей стороны, стабилизировали советскую систему. Кризис не подорвал советские структуры, а укрепил их, поскольку индивидуальное выживание почти всецело зависело от советских распределительных и властных механизмов. Люди, пережившие голод, были обязаны этим тому же самому государству, которое его спровоцировало.
Это повлекло за собой сложные процессы приспособления и вытеснения. Выше уже упоминался Мухамет Шаяхметов. Когда советское государство в 1928 г. пошло в наступление на кочевую культуру, родные Шаяхметова стали жертвами террора местных активистов. Его отец, депортированный как «кулак», умер в ссылке. Семья тяжело перенесла эту потерю и клеймо кулацких родственников. Годы голода, нужды и лишений Мухамет, его мать и брат пережили чудом. Множеству их родных, друзей и знакомых не так повезло. Они умирали от изнурения, болезней и голода. Мухамету довелось увидеть, как люди бросают и обманывают друг друга. Но, когда самое тяжёлое осталось позади, он (во всяком случае, судя по его воспоминаниям) стремился только к одной цели: пойти в школу и вступить в комсомол. Будучи одним из немногих умеющих читать в ауле, он стал правой рукой местного функционера, донельзя перегруженного работой, по его поручению не только читал вслух остальным аульчанам длинные статьи из «Правды», но и пытался их разъяснять. Во время войны воевал в Сталинграде и на других фронтах. Позже делал карьеру в сфере образования, которая в конце концов привела его на должность директора школы. Жизненный путь Шаяхметова типичен для многих представителей его поколения. В мемуарах он нашёл объяснение своему безропотному служению системе, уничтожившей его семью: он хотел верить, что в катастрофе виноваты отдельные лица, и подчинялся «воле центра», потому что должен был верить в обещанное партией лучшее будущее, чтобы не потерять всякую надежду. Вдобавок он чувствовал благодарность советской власти, которая предоставила ему возможности для учёбы и карьерного роста[1448].
В таком противоречивом состоянии находились многие советские граждане, пережившие голод, террор или
