Рискованная игра Сталина: в поисках союзников против Гитлера, 1930-1936 гг. - Майкл Джабара Карлей
Альфан тоже написал отчет о встрече, в котором ему не удалось передать крайнее недовольство Литвинова обманом Польши. Посол свел негодование наркома к некоторым «ограничениям, вызванным польскими опасениями по поводу СССР». Это он очень тонко описал ситуацию. Альфан также добавил, что после приезда в Москву он не заметил никаких изменений в советской политике. СССР все еще стремился сблизиться с Францией и ее союзниками и старался держаться подальше от нацистской Германии. Затем Альфан довольно прямолинейно предупредил: «Эта политика может измениться, если СССР, не увидев дружеских чувств в ответ, вернется к той политике, которая приносила ему большую пользу на протяжении 12 лет». Читатели понимают, что речь идет о Рапалло[1094]. Были и другие предупреждения о возвращении к Рапалло от французского посольства в Москве, Альфана, его преемников и поверенного в делах Пайяра вплоть до лета 1939 года. А Литвинов и его коллеги не собирались сдерживаться, говоря про Польшу. Проблема была в том, что французское правительство не могло решиться порвать с Варшавой, и поэтому чиновники в Париже получали предупреждения из Москвы.
Хотя Литвинов рекомендовал Сталину продолжать пытаться наладить отношения с Польшей, он предпринял все меры, чтобы на Западе узнали о том, что именно он думает о польской политике в целом и о полковнике Беке в частности. Через несколько месяцев после того, как нарком облегчил душу на встрече с Альфаном, у него состоялся похожий разговор с американским послом в Варшаве Джоном Кудахи. «Я бегло обменялся с ним мнениями относительно Бека лично и польской политики. Мы оба согласны были в том, что Бек усвоил старый метод дипломатии — скрывать за словами свою мысль и что польская политика является самой загадочной и, я добавил, вероломной. Я кажется, рассказал ему, как Бек, ведя с нами переговоры о балтийской декларации, в то же время вел переговоры с немцами в противоположном направлении»[1095]. Литвинов имел в виду остроту французского дипломата Шарля-Мориса де Талейрана, который как-то сказал, что язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли. Это непрямая отсылка к Талейрану интересна тем, что некоторые западные обозреватели считали, что Литвинов — это советская реинкарнация французского дипломата.
НКИД все еще надеялся поймать мерцающий вдали огонек Восточного пакта. Литвинов не был наивен и не рассчитывал, что Польша в итоге прозреет. У него просто не было другого выхода.
Он все еще не отказался окончательно от Бека. Литвинов все еще пытался его прощупать, но безрезультатно. Не получилось продвинуться вперед и с польским послом Лукасевичем. В их недавнем разговоре у наркома «создалось впечатление, что Лукасевич приехал с определенным намерением проводить политику придирок, протестов и т. п.». Поскольку немцы использовали похожую тактику, возникал вопрос, было ли это простым совпадением или результатом какого-то польско-германского соглашения[1096].
В 1935 году СССР все хуже относился к польским намерениям. НКИД пытался понять, в какую сторону повернется политический курс после смерти Пилсудского. Советское посольство в Варшаве тщательно следило за польской прессой и заметило поворот вправо. Даже «полуофициальные круги» склонялись к более тесному сотрудничеству с нацистской Германией. «Из совершенно достоверного источника», что значило на языке НКИД от разведки, Стомоняков слышал, что даже Лаваль был убежден, что Польша сблизилась с Германией еще больше, чем раньше полагали в Париже. Кроме того, НКИД все еще был раздражен на «шарлатанские попытки польского МИД обвинить нас в срыве всех усилий к сближению с Польшей»[1097].
В Москве и в советском посольстве в Варшаве ходили слухи о том, что Бек подал мысль или даже сам написал статьи в прессе, в которых продвигается идея сближения с Германией. Советский полпред Давтян в это не верил. «Но Бек слишком гибкий человек, чтобы бесповоротно ставить теперь же ставку на эту карту. Поэтому болтливость [в прессе. — М. К.] для него была не очень приятной. Бек будет еще долго лавировать в вопросах внешней политики, сохраняя известное равновесие между Германией, Францией и нами до тех пор, пока прояснится, в желательном для него духе, международное положение и пока не определится его личное положение во внутренней политике. По существу же его внешняя политика является прогерманской». Давтян не ожидал больших изменений в польской политике, если только у СССР не случатся неудачи, такие как ухудшение отношений с Японией или Францией. Для Давтяна это служило советским интересам. «Я вновь повторю, что самым выгодным для нас является спокойное выжидание событий и поддерживание корректных отношений. Дальнейшее укрепление наших международных позиций будет также способствовать укреплению наших позиций и в Польше».
Отношения Давтяна с правительством и польским Министерством иностранных дел были «очень пассивными». На самом деле они были заморожены уже какое-то время. Это означало отсутствие политических контактов с Беком, за исключением дипломатических приемов. По сути, поляки не делали ничего для улучшения отношений, как и СССР. Давтян поддерживал терпимые корректные отношения с польской стороной, в особенности на личном уровне. Он даже отметил, что Бек вел себя с ним доброжелательно и был готов помочь во время личного взаимодействия. Давтян также был в хороших отношениях с сотрудниками МИД. Он приглашал их на ужины в посольстве, а некоторых — два или три раза. Это помогало. «Я считаю, — добавил он, — что мы должны продолжать поддерживать корректные, “коллегиальные” отношения здесь и в Мск [Москве]». Давтян одобрял обмен любезностями, которого придерживался Стомоняков, «угощавший польских сотрудников посольства»[1098]. Не приглашал он лишь польских оппозиционеров.
Так что Литвинов был не такой уж и невежа. Он оставил дверь открытой для поляков, если бы только они захотели в нее
