Измена. Игра на выживание - Луиза Анри

Его присутствие наполняло комнату, как грозовой фронт. Он мог быть ледяно-вежливым, расспрашивая о ее руке, о самочувствии, о книгах. А мог молчать, его темный, нечитаемый взгляд скользя по ней, заставляя кровь приливать к щекам и путаться мысли. Порой, чаще поздно ночью, когда он приходил к ней, измотанный, пропахший дымом и чужим потом, в его прикосновениях была грубая, почти отчаянная нежность. В эти мгновения ненависть таяла, уступая место потоку огня. Она тонула в нем, забывая о страхе, о крови, о мире за стенами. Это было влечение, глубокое, животное, почти болезненное. Оно заставляло ее отвечать на его поцелуи с такой же жадностью, цепляться за него, как за единственную скалу в бушующем море.

А потом наступало утро. Она видела газету, которую осторожно убирал слуга (но она успевала прочесть заголовки: "Кровавая разборка на окраине", "Пропала семья свидетеля"). Или слышала обрывки разговора Тихона с Яном в кабинете — цифры, имена, слово "ликвидирован". Или просто ловила на себе взгляд молодой горничной — смесь страха, зависти и немого вопроса: "Как ты можешь жить с ним?"

Тогда чувство отвращения поднималось комом в горле. Отвращение к его миру, к крови, которой были полит каждый камень этой виллы. Отвращение к самой себе — за свою слабость, за свою потребность в том, кто был олицетворением всего, что она когда-то презирала. Страх возвращался, усиленный в разы: страх за себя, страх за него (это было хуже всего!), страх, что этот темный огонь между ними сожжет в ней все живое, оставив лишь красивую, пустую оболочку, удобную для его мира. Золотая клетка превращалась в позолоченный гроб.

Ян

Кабинет был его крепостью, его командным пунктом. Здесь пахло дорогим деревом, сигарным дымом и властью. Но сегодня воздух был отравлен. Тихон только что ушел, оставив на столе доклад — сухой перечень последствий вчерашней "операции". Устранена угроза, укреплены позиции. Цифры прибыли. И — список потерь противника. Не абстрактные боевики. Имена. Фотографии. Мужчина лет сорока. Двое парней, едва вылезших из подросткового возраста. Пешки. Мясо, брошенное под колеса его машины Сенатором или кем-то еще.

Он отшвырнул папку. Встал, подошел к окну. Внизу, в саду, он увидел ее. Оливия. Она сидела у пруда, под плакучей ивой, книгу держала, но не читала. Смотрела в воду. Ее профиль на фоне искусственной идиллии сада был таким хрупким, таким… чужим. Как редкая бабочка, залетевшая в цех тяжелого машиностроения.

Его мир. Мир силы, расчета, крови и беспощадных законов. Мир, в котором он был королем. Мир, который он построил костями и волей. И она. Свет. Тот самый свет, который он впервые увидел в ее упрямых глазах еще тогда, в подвале. Он втянул ее сюда, в самую гущу тьмы, обещая защиту. А что дал? Роскошную тюрьму. Постоянный страх. Шрамы на теле и, он подозревал, куда более глубокие — на душе.

Любовь? Да. Дикая, всепоглощающая. Та, что заставляла его забывать о бдительности, когда он был рядом с ней. Та, что делала его уязвимым — не перед врагами (он бы разорвал любого), а перед ней самой. Перед ее страданием, ее тихим отчаянием, ее попытками сохранить что-то от прежней себя в этом аду.

Именно эта любовь заставляла его видеть свой мир ее глазами. Видеть трупы за сухими строчками докладов. Видеть страх в глазах слуг. Видеть, как его защита душит в ней жизнь. Он, Ян, всегда знал цену своей власти. Платил ее сполна, без сожалений. Но видеть, как этой ценой платит она... Это было невыносимо. Как медленное убийство того единственного чистого, что у него было.

Он наблюдал, как она подняла руку, поправила прядь волос. Повязка на предплечье была маленьким белым пятном, напоминанием о цене ее присутствия в его жизни. Цене, которая будет только расти. Сенатор не уйдет. Рита не успокоится. Война будет эскалировать. И Оливия... Она не выживет здесь. Не выживет духовно. Ее свет погаснет, затоптанный грязью его мира. Она либо сломается, либо... ожесточится, станет частью этого механизма. Как Рита? Мысль вызвала у него приступ тошноты.

Глава 40

Он вышел в сад. Шаги по гравию заставили ее вздрогнуть и обернуться. В ее глазах он прочел привычную смесь: страх, настороженность, влечение, усталость. И что-то новое — глухую резиньяцию, покорность судьбе, которая резала его острее ножа.

Он остановился рядом, глядя не на нее, а на пруд, где плавали дорогие карпы кои.

— Тебе здесь плохо, — сказал он не вопросом, а констатацией. Голос был тише обычного, лишенным привычной стальной уверенности.

Она промолчала. Ответом было все: ее поза, взгляд, сама атмосфера тоски вокруг нее.

Ян сделал шаг, который не планировал сделать никогда. Слова родились тяжело, как камни:

— Этот мир... Он съест тебя. Съест все, что в тебе... светлое. — Он нашел в себе силы посмотреть ей в глаза. — Я не хочу этого видеть.

Она замерла, не понимая. Он сам не до конца понимал, что говорит. Но идея, дикая, невозможная, уже пустила корни где-то глубоко внутри, пробиваясь сквозь толщу лет власти и привычки к жестокости. Идея изменений. Идея ухода.

— Что... что ты хочешь сказать? — прошептала она, голос дрожал.

Он не ответил сразу. Взгляд его скользнул по высоким стенам, по окнам, за которыми маячили тени охраны, по небу, которое было видно лишь кусочком. Его тюрьма была роскошнее, но тюрьмой оставалась. И для нее, и, как он вдруг осознал, возможно, для него самого.

— Я думаю, — сказал он очень медленно, как бы пробуя слова на вкус, ощущая их чудовищную тяжесть, — что нужно что-то менять. Кардинально. Иначе... — Он не договорил. Иначе он потеряет ее. Не физически (он бы этого не допустил), а духовно. А это было хуже смерти. Для них обоих.

Он увидел, как в ее глазах вспыхнула искра — не надежды (она боялась надеяться), а чистого, безудержного изумления. И страха перед этим изумлением. Потому что слова "изменения" и "уход" из уст Пахана звучали как начало конца. Или начала чего-то совершенно непредсказуемого.

Он повернулся и ушел, оставив ее одну у пруда, с бьющимся сердцем и морем вопросов, на которые не было ответов. В воздухе витало нечто новое: неопределенность. И для Оливии, и для Яна, впервые за долгие годы задумавшегося не о том, как укрепить свою империю, а о том, как... покинуть ее. Ради света, который он боялся загасить. Цена такого решения была немыслимой. Но цена бездействия становилась невыносимой. Клетка вдруг показалась тесной им