Высокая небесная лестница - Джиён Кон

Когда я думаю о своем детстве, самое яркое воспоминание, которое приходит мне на ум, – это предрассветная молитва моей матери. Каждый раз, когда я просыпался, то видел свою мать, молящуюся в темноте. Она молилась за нас, называя каждого из девяти братьев и сестер по имени. Моя мама, которая не знала грамоту и даже не могла выучить наизусть молитвы до конца (в те времена они были на латыни). Слушая, как она читает с ошибками ”Отче наш“ и ”Радуйся, Мария“, я ее поправлял: ”Неправильно, мама!”, а она, оглянувшись на меня, с улыбкой отвечала: “Не волнуйся, Томас, Бог даже так все понимает”.

Однажды, на каком-то празднике, я от души наплясался со своими подружками и вернулся домой уже почти на рассвете. Мама уже поднялась и молилась. Сев позади моей матери и дождавшись окончания ее молитвы, я сказал ей:

– Мама, я уйду в монастырь и стану монахом. Это лучше, чем против воли быть на фронте солдатом, который убивает людей.

Так я ушел в монастырь, постригся в монахи. Но в день моего отъезда в Корею, на вокзале, она рухнула на землю и заплакала.

– Где же эта Корея? В Африке? Там негры живут? Уж не людоеды ли какие-нибудь? – со слезами вопрошала мама.

Знаешь, впервые за всю свою жизнь я видел, как моя мать вот так сокрушается. Вообще-то она была светлым улыбчивым человеком, несмотря ни на что. Это был последний раз, когда я ее видел. В Корею я прибыл в начале 1941 года, а вскоре после моего отъезда наш монастырь был закрыт нацистским гестапо. О Боже, какая жизнь ждала бы меня, останься я тогда в Германии?»

– Ну как, Йохан, стоит ли слушать меня? – спросил меня брат Томас.

Из-за застывших полуонемевших губ произношение было не очень четким, и говорил он медленно, но по глазам было видно, что ему обязательно нужно выговориться. Я кивнул.

– Это не займет много времени. Просто я все время думал, что должен рассказать это тебе, брат Йохан. Вот расскажу – и можно помирать. Поэтому я попросил Бога, мол, если Тебе по сердцу это мое желание, то забери меня после, как поделюсь этим рассказом. Так что спасибо и Богу, и тебе, брат Йохан.

Я держал морщинистую руку брата Томаса в своих ладонях. Он широко улыбнулся. И вот тогда перед моими глазами ожил образ молодого человека, что танцевал всю ночь напролет – юноша, который шутил, что вместо детского питания пил пиво; ожили и образы его улыбчивой матери и домочадцев. Еще я почувствовал, что человеческая жизнь, хоть и заключенная в тщедушном, сморщенном и больном теле, раскрывается передо мной, как на экране. И мне даже показалась знакомой округлая спина его полной мамы, что плохо знала молитвы, но изо дня в день по утрам молилась за каждого из своих детей.

45

«За шесть недель я доплыл на корабле до инчхонского порта Чемульпхо, после чего доехал до Вонсана на поезде. Монахи, прибывшие ранее в Корею, с помощью местных отстроили прекрасный монастырь в Токвоне. Там была типография, производили вино и пиво, сыр и колбасу, и даже свое коровье молоко было! А еще пахло свежеиспеченным хлебом.

Корея оказалась красивейшим местом. Цепи невысоких гор, плавно перетекая друг в друга, создавали гармоничный ландшафт, а в долинах домики с соломенными крышами жались друг к другу, как грибы. Недалеко от Токвона было море. Очарование пляжа Мёнсасимни в Вонсане, куда я однажды летом отправился с монахами, до сих пор остается со мной, как кусочек рая. Но люди были бедны. Они и так-то жили не богато, но с каждым днем становилось еще хуже. Японцы отнимали у корейцев все, оставляя еды ровно столько, чтобы не умереть. Рабочих мест тоже не хватало, а если и имелись, то условия были рабские. В Корее не было закона о защите рабочих вообще.

Я усердно изучал корейский, следуя наставлениям аббата, что в первую очередь нужно освоить язык. К счастью, мне удалось быстро заговорить на корейском, вероятно, потому что Господь дал мне способность к языкам. К тому же я в основном играл с детьми. В школе при монастыре были дети. Были и студентки, и семинаристы. Мне по душе пришлись самые маленькие среди них. Ведь дети передают смысл простыми словами. И этого вполне достаточно! Вот я и старался изо всех сил говорить на корейском так же, как и они. Но, если честно, корейский… Ох какой сложный!

Так я потихонечку осваивал язык, но Япония вдруг установила повсеместный запрет на использование родного для корейцев языка и принудила говорить только по-японски. Вот тогда-то я и подружился по-настоящему с корейцами. Я полностью понимал ужасное положение детей, которым внезапно пришлось прекратить общение на родном языке. Дети также сочувствовали мне из-за того, что я не мог использовать корейский, которому едва выучился, а из-за незнания японского находился в полной растерянности. Тем не менее мы продолжали наши забавы. Каноны я преподавать не мог, а играть – запросто. Мы даже играли в немых. Никакой язык, никакое насилие не могли остановить смех. Когда у нас возникали трудности с пониманием, мы смеялись. И как ни странно, тогда все разрешалось само собой.

Во время Второй мировой войны Япония и Германия были союзниками, однако японцы испытывали к нам большую неприязнь. Это потому, что мы не приветствовали идолопоклонство и выступали против их поклонения человеку, именуемому императором, словно он какое-то божество.

Керосин закончился, отапливать не получалось, а суровая зима не сбавляла обороты. Как-то было ну очень холодно, около тридцати градусов ниже нуля. От сильного ветра крышу монастыря едва не сносило, а сугробов за несколько дней навалило почти под метр. То было в воскресенье. За завтраком мы предположили, что в такой денек мессу придется служить без местных верующих, так как в похожее ненастье в Германии все, как правило, отсиживались по домам. А местным жителям до нас добираться час или два пешком. Однако по мере приближения мессы люди начали собираться. Притом, что не имели ни подходящей одежды, ни зимнего теплого белья. Люди приходили в храм вместе с детьми, у которых алые щеки заледенели от мороза так, что, казалось, готовы были растрескаться. И месса проходила как обычно при полном зале, так что не было