Высокая небесная лестница - Джиён Кон

Почему тогда в моей памяти совсем не всплывали волевой подбородок и «интеллектуальный» нос Михаэля, и локоны, обрамляющие такое прекрасное лицо Анджело? Передо мной были два кошмарных обугленных тела, которые нельзя описать никакими словами. Я готовился к этому зрелищу морально, но, когда увидел все своими глазами, из глубины моей сущности через горло прорвалось нечто похожее на вопль.

«Почему? За что? Боже, за что?!»

19

Будь Бог там, я схватил бы Его за грудки. Да, я знал, что человек смертен. Более того, знал и то, что человек – такое существо, которое рождается, чтобы умереть. Но почему Ему понадобилось забрать их именно таким образом? Они могли бы угаснуть в белой палате догорающими свечами, могли бы возгореться искрами на поле битвы, могли быть схвачены иноверцами и тайно расстреляны за то, что отказались предать веру. Пусть даже автокатастрофа, но ведь они могли бы естественно исчезнуть с этой земли, как осыпающиеся лепестки, просто истекая кровью. Но ведь не так, совсем не так!

Ко времени нашего возвращения в монастырь снова пошел дождь. Машину в моих руках швыряло из стороны в сторону между первобытным страхом смерти и странным желанием исчезнуть горсточкой пепла на этой дороге, где исчезли они, а настоятель, похоже, пытался справиться со всем этим, просто закрыв глаза.

20

До похорон тела этих двоих были помещены в Нижнем храме – капелле малого богослужебного зала. В отличие от других, эта крышка гроба была закрыта. Атмосфера в монастыре была настолько тихой, точно все вымерло.

После прибытия родственников Михаэля возмущенные голоса нескольких крепких молодых людей какое-то время эхом разносились по монастырским переходам, но и они вскоре были поглощены гнетущим безмолвием обители. И когда настоятель сказал: «Даже в этой боли, в этой печали, в этом расставании нам нужно услышать, что Господь хочет сказать», я больше не мог это выносить. Это прозвучало как насмешка.

Монастырь наполнял невыносимый запах их обугленных тел. О Господи, как можно выразить это?! От их тел исходил запах, который можно было описать ни больше ни меньше как только запах горелого мяса. Высокая влажность, жаркая погода и низкое давление в сезон дождей усугубили дело. Люди, приходившие помолиться, не выдерживали вони, поспешно зажимали носы и со смущенными лицами выходили из храма. По идее, должна ощущаться печаль и святость, но запах стер все возвышенное и будто лишний раз подчеркнул, что человек – это всего лишь кусок мяса.

Вот и мне было тяжко просидеть перед трупами в храме даже тридцать минут. Я ненавидел себя за вынужденное бегство из-за отвратительного запаха тех, что, объятые огнем, умирали в мучениях, это отбивало желание возвращаться в храм. Все было бессмысленно и абсурдно. Неужто вот так? Сколько бы ни говорили, что человеческая жизнь напоминает травинку, которая засыхает после одного дня жизни, казалось, что так не должно быть. Все потеряло смысл. Что есть человек? Что есть жизнь? Что есть плоть? Все это вот так тщетно уходит в никуда, и лишь боль, похоже, остается с тобой до конца.

Бог, готовящий человека девять месяцев к рождению, никак не готовит к смерти. Не потому ли святые отцы говорили в старые времена, что жизнь в целом и есть приготовление ко смерти? Люди, думающие о том, как умереть, наверняка знают, как жить. Если смерть определяет жизнь и, наоборот, если процесс жизни оценивает смерть, то к чему приведет моя жизнь? Все эти вопросы встали передо мной, и ответом стала обида на Бога. Потому что так намного проще. Проблема в том, что, возлагая вину на Бога, тем самым я упускал возможность роста. Я не хотел знать, «о чем Бог спрашивает у меня через эту боль», как выразился аббат. Все это напомнило мне также слова о том, что человек во время страданий должен осознать, какую внезапную потерю приносит эта боль.

21

В тот день ближе к вечеру меня окликнул монах-привратник. Ему, похоже, что-то хотелось мне сказать, но, когда наши взгляды встретились, он сперва долго с состраданием вглядывался в меня, после чего опустил глаза и, чуть помешкав, проговорил:

– Брат Йохан! Ты не сходишь до гостевого домика? Помнишь же ту девушку? Что приходила к брату Михаэлю? Она сейчас в комнате, но на трапезу не приходит. Скорей всего, не может. Говорят, утром она ненадолго заходила в Малый зал помянуть, но при виде нее родня брата Михаэля подняла шум. Мне уже боязно, как бы еще чего худого не приключилось. Я тут попросил на кухне нехитрую закуску и вина бутылку, вы не отнесете ей? Если затруднительно, я сам тогда.

– Я схожу.

Так или иначе, все одно… на поверку вышло, что внезапная смерть привела к приготовлениям к неизбежному расставанию, которые нужно было сделать до, а теперь приходилось делать уже после. Когда я без возражений согласился выполнить просьбу привратника, он сходил в трапезную для гостей и принес угощение на маленьком подносе. Я протянул уж было руки, однако монах, замявшись, снова заговорил:

– У брата Анджело и вправду не было никого из родных. Я думал, он шутит, говоря, мол, если покину монастырь, мне и пойти не к кому, но, видно, на самом деле так. В голове не укладывается, что человек, которому не на кого было опереться в этом мире, каждый Божий день так лучезарно улыбался. Он всегда был обходителен и добр со мной. «Как хорошо, брат, что вы стоите на воротах. Каждый раз, как прохожу мимо, душа радуется!» Он был единственным человеком в мире, кто так отзывался обо мне, недостойном. Я же не красавица какая, поэтому первое время, бывало, сомневался в искренности его слов. Но, на удивление, каждый раз, когда брат Анджело, минуя ворота, приветствовал: «Доброе утречко, брат! Хороший денек выдался!», у меня и вправду светлело на душе от мысли, что я кому-то могу приносить радость. Иногда, видя его в лучах солнца, я, хоть и такой же мужской породы, что и он, но таки поражался красотой его лица – ну вылитый статный подсолнух. Мне даже порой чудилось, что Анджело действительно ангел, упавший на землю, о чем и имя его говорит… Брат Йохан, тебе, безусловно, сейчас приходится тяжелее всех… Я вот тоже только и пытаюсь выдюжить стихами из книги Иова: «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!»…Так что держись!

На последних словах его глаза покраснели.

22

Дверь открыла женщина с удлиненным, как на картинах Модильяни, лицом, на котором была