Дни, когда мы так сильно друг друга любили - Эми Нефф
Мы одновременно подходим к морю. За Эвелин по пятам следует удивленная свита.
– Сейчас бабушка утрет вам нос!
– Мам, нет! Это не… Пожалуйста, не надо… – начинает Вайолет.
– И ты удивляешься, почему я не хотела вам рассказывать? – Судя по тону, Эвелин забавляет, что кто-то ей указывает, чего она не должна делать.
Держась за мое плечо, она сбрасывает туфли и погружает пальцы ног в прохладный песок. Затем идет одна к воде, я ее отпускаю. Сейчас я ей не нужен – она сама себе путеводная звезда. Луна отражается в воде яркими переливающимися кругами.
В такую ночь я не могу не думать о своих собственных родителях. Я был не готов их потерять, мне многим хотелось с ними поделиться, многое им показать. К такому нельзя подготовиться, хотя я всегда знал, по крайней мере, теоретически, что момент прощания наступит: естественный порядок вещей подразумевает, что дети хоронят своих родителей. Я не могу предотвратить горе своих детей точно так же, как не могу предотвратить свою смерть. Лучшее, что мы могли бы сделать, – это ее отсрочить.
Однако потерять Эвелин, пережить человека, ради которого у меня бьется сердце, или наблюдать, как она превращается в тряпичную куклу, как ее, пианистку, больше не слушаются пальцы, отказываясь извлекать любимые звуки, как она перестает меня узнавать и вообще перестает быть Эвелин… Ходить по коридорам нашего дома в одиночестве… Нет, это невыносимо.
Сколько еще времени у нас было бы, если довериться звездам? Я напоминаю себе, что мы провели вместе больше лет, чем кто-либо другой, и так или иначе это закончится.
Мимо с воплями пробегают внуки и в одежде ныряют с причала. За ними Джейн, таща меня за собой за локоть, прежде чем броситься за детьми. Рейн и Тони бегут за ней и синхронно прыгают в воду. Эвелин уже по колено в воде, я ее догоняю по пологому спуску, благодаря пролив Лонг-Айленд за спокойствие, за то, что в него легко войти, будто в озеро, не то что в суровые волны открытого океана. Подол юбки у Эвелин колышется от едва уловимого течения, вода ледяная, ногами я ощущаю неровности дна. Вайолет бросается за детьми, Коннор следует ее примеру, врезаясь в иссиня-черную поверхность. На берегу остаются только Томас и Энн.
Лицо Эвелин сияет.
– Давай с ними, а?
– С тобой – хоть на край света!
Она хватает меня за протянутую руку, и мы, озаренные лунным светом, скользим дальше, погружаясь в знакомые глубины.
Джейн зовет брата:
– Томас, Энн, ну же!
Томас громко возмущается:
– Вы все сумасшедшие. Господи, ма, ты подхватишь воспаление легких!
– Сейчас июль вообще-то! Давай присоединяйся к сумасшедшей матери! – кричит в ответ Эвелин.
Внуки подбадривают его радостными возгласами.
Томас и Энн аккуратно снимают обувь и идут к нам.
– Мы ли это? – качает головой Томас, закатывая штанины.
Они заходят в воду по икры.
– Довольны?
Джейн и Вайолет обмениваются улыбками, бросаются к Томасу и, схватив за ноги, опрокидывают в воду. Наступает очередь Энн. Она убегает в веере брызг, однако Джейн с Вайолет быстрее, и вскоре ее тоже окунают с головой. Промокшие насквозь, отплевываясь и посмеиваясь, Томас и Энн выныривают и, наконец, вступают в игру.
Половинка луны ярко освещает воду вокруг нас, подсвеченную красными, зелеными и золотыми вспышками, воздух наполнен смехом, брызгами, грохотом и потрескиванием далеких фейерверков. В центре всего этого – Эвелин. У меня сжимается сердце, когда я понимаю, чего ей будет стоить это плавание, что принесет следующий день. Но она не думает о завтра. Океан убаюкивает своей всеохватной чернотой, дети и внуки кружат вокруг нее словно маячки, светлячки, серебристые рыбки-нотрописы, мерцающие под водой, словно танцующие в потоке солнечного света пылинки или мириады звезд самой ясной ночью.
Глава 6
Джозеф
Май 1944 г.
Шерстяная форма липнет к мокрым от пота спине и ногам. В окна защитно-зеленого армейского «Плимута» влетает теплый соленый воздух, но он не способен растопить кусок льда у меня в груди. Урча мотором, «Плимут» едет по городу, и передо мной открывается вид на Лонг-Айленд: сейчас, во время отлива, его поверхность зеркальна, тиха, но я не нахожу в этом и капли утешения.
Время, проведенное вдали от дома, жутким эхом исказило воспоминания, два года крутившиеся в голове. Внутри отдавался голос, который я не узнавал. Те размытые, неспешные дни на Бернард-бич принадлежали совершенно другому человеку – мальчику, который ничего не знал о войне. И вообще были сном. Пляжный песок превратился в грязь; влажные косы Эвелин у меня на груди – в липкую кровь, вытекающую из чьей-то прижатой к моей спине руки; запахи мускуса и океана, плеск волн – в вонь пороха и плоти, крики людей.
Пока мы едем, я отмечаю, что вокруг ничего не изменилось. Песчаные отмели тянутся вдоль всего берега. Когда вода спадает, на реконструированном деревянном причале, где я впервые поцеловал Эвелин, становятся видны опорные балки. Капитанская скала поблескивает в лучах полуденного солнца. На Сэндстоун-лейн мы поворачиваем к дому, и за автомобилем с дорожки поднимается клуб пыли. Когда-то эту самую пыль я отмывал с ног перед тем, как улечься спать. Все осталось по-прежнему.
И все изменилось.
Мы доезжаем до места слишком быстро. Вот уже миновали торчащий в конце подъездной аллеи столб, на котором раньше был указатель «Устричная раковина». Указатель сорвало с цепочки во время урагана; он так и не нашелся, хотя много лет я надеялся, что все-таки найдем где-нибудь в песке под кучей засохших водорослей или в щели на каменном пирсе. Отец сказал, что сделает новый, но с тех пор гостиница так и закрыта для гостей. Сначала думали, что откроемся вновь, – думали шесть лет назад, задолго до Перл-Харбора, до того, как мы с Томми ушли на войну.
Машина подпрыгивает на подъездной дорожке, и от скрипа шин у меня сводит живот. Порываюсь поблагодарить сержанта Аллена, которого мне выделило командование, однако получается только кивнуть, и я молча вылезаю с заднего сиденья. В горле ком, голова вспотела, я снимаю пилотку и засовываю под мышку. Правая нога ноет, перевязанные раны все еще кровоточат под бинтами. Я
