Дни, когда мы так сильно друг друга любили - Эми Нефф

И особенно такие дни, как этот.

Эвелин раздает бутылки, ручки, бумагу, и дети, опустившись на колени, пишут послания на деревянных подлокотниках или друг у друга на спине.

Я подглядываю в листочек Эвелин, а она со смехом тычет в меня ручкой.

– Та-а-ак, попрошу не списывать!

В итоге вывожу единственное, что приходит мне в голову: Д + Э. Я будто вырезаю наши инициалы на стволе дерева, как свидетельство, доказательство того, что мы здесь были. Сворачиваем листочки в свитки, засовываем в бутылки, закупориваем и все вместе, прошлепав через песчаную отмель, заходим по колено в воду вдогонку за садящимся солнцем. Эвелин считает до трех, и мы забрасываем послания подальше, а потом наблюдаем, как они плывут по течению и исчезают.

– Ну вы же понимаете, что их наверняка выбросит к нам же на пляж? – говорит Джейн.

– Умеешь ты все испортить, – вздыхает Вайолет.

– Большинство вещей в конце концов возвращаются туда, откуда пришли, милая, – подтрунивает Эвелин, толкая Джейн в бок. – Но им надо давать шанс найти свой путь.

Все спешат домой, чтобы привести себя в порядок перед ужином; внуки спорят, кто будет мыться в уличном душе. Мы с Эвелин отстаем, не желая пропускать наше любимое время суток. К этому часу другие семьи уже расходятся с пляжа, солнце садится, легкий ветерок сдувает с загорелой кожи накопившееся за день тепло. Завтра берег снова будет усеян зонтиками карамельного цвета, но пока мы одни.

Я мечтаю о таких бесконечных днях, как этот, когда наступает отлив и вода откатывается от песчаной отмели, протянувшейся вдоль берега, словно длинная рука. Вдыхаю в легкие терпкий соленый воздух. Время застегивать кофты и накидывать на колени полотенца; на пляже тихо, и слышно только море. Не сосчитать, сколько вечеров провели мы здесь с Эвелин, любуясь закатом в отзеркаленном небе.

Волны набегают и отступают, будоража воспоминания. Джейн с косичками месит мокрый песок, строя островерхий замок. Жаждущая внимания Вайолет крутит сальто в прибойных волнах. Томас с отстраненным видом бросает камешки с причала. Эвелин бежит за детьми и со смехом поднимает их к небу. Собирает в пластмассовое ведерко зеленых крабов, маленьких, в которых и есть-то нечего, а затем выпускает обратно в воду. Показывает, как их нужно держать, чтобы не ущипнули – зажав большим и указательным пальцами между задними лапками, – и переворачивает, чтобы определить пол по форме пластины на брюшке. Внуки наперегонки плывут к Капитанской скале: четыре рыжих макушки под предводительством белокурой двоюродной сестры Рейн. Привязав к причалу огромный плот, играют в царя горы, скидывая друг друга в воду; до нас долетают их вопли. Мы сидим в шезлонгах, читая, разговаривая и позволяя себе роскошь вздремнуть в тени наклоненного зонта.

Эвелин, довольная, вздыхает.

– Какой сегодня чудесный день.

Я киваю.

– Да, лучше не придумаешь.

У нее на лице морщины, пигментные пятна. За нашу совместную жизнь мы как будто были женаты несколько раз – и каждый раз похоже, но по-другому. Знакомо, но по-новому. На протяжении нашего брака она никогда не была моей, и даже сейчас, когда мы вместе подходим к концу, она не моя. Она никогда не принадлежала кому-либо, кроме себя, а я никогда не принадлежал кому-либо, кроме нее.

– Ты боишься? – спрашиваю я.

Мы пробираемся сквозь наши туманные убеждения, берущие исток скорее в надежде, чем в религии, в принадлежности к нашему миру, которую мы чувствуем всем своим существом, тем не менее никогда не называем. С детства прививаемое нам христианство оказалось узким туннелем, и вход в него теперь перекрыт, потому что с каждой потерей туда падали тяжелые камни.

Эвелин отвечает не сразу.

– Боюсь за детей – каково им придется. Страшно, если вдруг пойму, что не готова, или вообще соберусь передумать.

Не знаю, сможем ли мы довести дело до конца, когда настанет день икс. Обнять тех, кого любим, и уйти, понимая, что все, другого раза не будет. Мне до сих пор не дает покоя вопрос: год – это слишком долго для Эвелин, чтобы продержаться в нормальном, как сейчас, состоянии, или, наоборот, она могла бы прожить гораздо дольше?

Ее рука в моей будто маленькая птичка, я легонько ее сжимаю.

– Всегда можно передумать, Эвелин. Кто сказал, что нельзя?

– Тебе можно. Даже нужно.

– Нам обоим!

– Ну да, будто у меня есть выбор.

Что есть наш собственный выбор – это для нас чувствительный предмет разногласий. Однако я не спорю.

– У нас нет вечности, но, по крайней мере, конец наступает на наших условиях. По крайней мере, нам не нужно все время прощаться.

Я целую ее дрожащие, распухшие в суставах пальцы и бормочу:

– Мы счастливчики…

Она улыбается, морщинки вокруг губ становятся резче, а голос переходит в шепот.

– Мы всегда такими были!

Над горизонтом тянутся розовые облака. Пролив Лонг-Айленд сегодня спокоен, вода подернута розовым и настолько неподвижна, что кажется продолжением цветистого неба. Мы сидим до тех пор, пока солнце не опускается слишком низко и перестает греть, пока не заканчивается день, обещая еще больше тепла на грядущие дни, которые – предсказуемо и неумолимо – закончатся слишком скоро.

Позже, уже придя домой и сидя на кухне, мы вдруг слышим, как открывается парадная дверь. По плитке глухо постукивают подошвы мужских туфель и звонко цокают женские каблучки – из прихожей к нам приближаются шаги двух человек. Приехали Томас и Энн. Джейн удивленно поднимает брови, смотрит на меня, потом на часы в углу и молча ставит на стол булочки. Я понимаю, что она хочет сказать. Сегодня суббота, у них был целый день, чтобы приехать, и тем не менее они дотянули до вечера.

Эвелин вытирает руки о фартук и, оставив ложку в кастрюльке с соусом, бросается их целовать. Чувство облегчения быстро сменяется у нее приливом нежности. Томас не появлялся и не звонил с тех пор, как в прошлом месяце мы объявили о своем решении. Четыре наших сообщения остались без ответа, в одном из них мы приглашали его на сегодняшний праздник.

Приобнимаю Томаса – он, правда, уклоняется – и говорю:

– Молодцы, что вдвоем приехали.

Он стряхивает пушинку с рукава.

– Да, извини, что поздно. Срочные дела по работе.

Я опираюсь на спинку своего стула, что стоит во главе стола.

– Томас, сегодня суббота.

Сын снимает спортивную куртку и вешает ее на стул у противоположного края стола.

– В Нью-Йорке и по субботам работают, пап.