Дни, когда мы так сильно друг друга любили - Эми Нефф
Рассказываю, как вышиваю инициалы Т. С. и Д. М. на краешке каждого парашюта перед тем, как его упакуют. Крошечные буквы, о которых знаю только я. Я вышиваю их снова и снова, ради обладателей этих инициалов, и надеюсь, что это принесет удачу тем, кто будет прыгать с моим парашютом.
Я не рассказываю о лепестках, о том, как я представляю, что они касались его кожи. Молчу о своих мечтах о Бостоне, громыхающих трамваях, лабиринте каменных особняков, среди которых я чувствовала себя огромной и крошечной одновременно. Об извилистых, вымощенных булыжником улочках, на которых я теряла и обретала себя, представляя свое альтернативное будущее. Об упущенных сроках и шансах, другой жизни, унесенной войной, ответе, который я не узнаю, и той девушке, которой я была раньше.
Вот чем мне запомнится время разлуки. Тоска, музыка, лепестки, парашютный шелк и письма, которые уносятся прочь, словно подхваченные ветром, с надеждой на благополучное приземление.
Глава 5
Джозеф
Июль 2001 г.
Высокие волны захлестывают причал, мы занимаем свое обычное место и ждем детей и внуков, которые будут потихоньку подтягиваться на протяжении всего утра. Недавний День независимости выпал на среду, отчего празднование растянулось: каждую ночь в течение недели в небе что-нибудь гремит да хлопает, на дюнах валяются картонные корпуса и коробки от использованных фейерверков.
Нашей старшей внучке Рейн, единственной дочери Джейн, двадцать семь лет. Она первой из внучек вышла замуж, отдав прошлым летом руку и сердце коренастому итальянскому пареньку Тони Сандуччи, который с отцом и дедом работает в семейном автосервисе «Сандуччи» неподалеку от Бостон-Пост-роуд. Они снимают жилой гараж в городе – им до нас недалеко – и появляются первыми с перекинутыми через плечо полосатыми шезлонгами. Джейн, закончив утренний выпуск местных новостей, тоже на подходе. Приблизившись к нам, Рейн бросает свой шезлонг и заключает меня в долгие, крепкие объятия.
Она знает.
И снова острая боль, неугасимое раскаяние, тихо пульсирующая вина за то горе, которое мы впустили в нашу обитель. Даже сегодняшний день – мы отмечаем семьдесят шестую годовщину Эвелин – окутан печалью.
На праздник поездом приехали двое старших детей Вайолет и Коннора. Двадцатитрехлетняя Молли после окончания университета Роджера Уильямса живет в Провиденсе, а Шеннон, которой двадцать, проходит летнюю стажировку в Музее науки в Брайтоне – учеба в Бостонском университете подходит к концу, и ей пригодится эта строчка в резюме. Они появляются перед обедом, таща с собой холодильники с газировкой и сэндвичами: Вайолет, Коннор и четверо детей. Кроме Молли и Шеннон у них есть Райан, который проводит дома последнее лето, а потом уезжает в колледж, и Патрик – у него с самой старшей сестрой разница в десять лет, ему двенадцать. Патрик поглощен своей приставкой «Геймбой», но при виде меня смущенно ее прячет. Снова долгие объятия, у всех напряженные лица. Вопросов нет, есть лишь полные боли взгляды, которые меня преследуют, даже когда я закрываю глаза. Наше решение сидит в засаде, как враг, затягивая к себе в сети полные грусти моменты. Когда Коннор наклоняется, чтобы спросить Эвелин, как она себя чувствует, Вайолет смахивает слезы. Джейн задумчиво смотрит на воду. Отсутствие Томаса для нас как сигнальный флажок: бросается в глаза, транслирует его неодобрение. Рейн подтаскивает свой шезлонг поближе ко мне.
– Деда, а расскажи, как мама была маленькая и с ней постоянно что-нибудь случалось!
Джейн тихо смеется.
– Так, сколько у нас времени?
– Да вы все это сто раз слышали, – говорю я.
– Я еще хочу! – просит Рейн, склоняя голову мне на плечо.
В честь дня рождения Эвелин мы стараемся не думать о грустном или хотя бы делаем вид. Едим завернутые в целлофан сэндвичи, чипсы с солью и уксусом и вишню из пакетиков, сплевывая косточки на песок. Над нами бескрайнее голубое небо, расчерченное тонкими облачками, похожими на реактивный след. Мимо с ревом пролетает самолет, который тащит за собой баннер, рекламирующий свежего лобстера по цене шесть долларов девяносто девять центов за фунт в закусочной «Дары моря от Хэла». После каждого купания мы греемся на солнце, сушим, лежа на жестких после стирки полотенцах, плавки и купальники и гоним прочь печаль, которая камнем лежит на душе.
С отливом на песчаной отмели начинается игра в тачбол. Я встаю, всей душой стремясь туда, к моим внукам, которые снова играют вместе.
Неужели это в последний раз?
Эвелин полулежит рядом со мной, зачесанные назад волосы у нее абсолютно сухие: ее покачивает с утра, и в воду она решила не заходить.
– Не хочешь прогуляться? – спрашиваю я.
– Ты иди, – она прикрывает глаза рукой. – А я с удовольствием понаблюдаю.
Я пробираюсь по уже проложенным следам, стараясь не наступить на улиток и раков-отшельников. При моем приближении внуки, заляпанные мокрым песком, издают радостные возгласы.
– Чур, стариков не обижать!
Я поднимаю руки, изображая, что сдаюсь.
– Давай немного побросаем!
Райан улыбается и, прежде чем кинуть мне мяч, споласкивает его в воде, которая уже прибывает, заливая песчаную отмель. Это его последнее лето перед колледжем, он почти взрослый – на пороге того, что для меня уже позади. Мы становимся в круг и, передавая мяч друг другу, по очереди рассказываем всякие истории, которые из-за частого упоминания превратились в семейные легенды, пока поднявшаяся до щиколоток вода не выгоняет нас на берег.
За нашими шезлонгами Эвелин припрятала коробку с пустыми бутылками из-под вина и пару вымытых банок из-под джема, а также блокноты и ручки, которые она выудила из ящика со всякими мелочами. Отправить послание в бутылке. Это желание из извлеченного на свет старого списка – не единственное, которое мы надеемся исполнить в нашем заключительном году. К большим мечтам добавляются маленькие радости, которые Эвелин хочет испытать в последний раз. Клубника, которую мы ели прямо с куста, – не очень крупная, рубиново-красная и
