Аптекарский огород попаданки - Ри Даль
— Я доверяю вам, — сказал он тихо, и каждое слово было как удар. — Полностью. Без оглядки. Вы… вы больше, чем я мог надеяться встретить.
Я почувствовала, как горло сжимается. Это было признание, не в любви, не в том смысле, который я знала из книг, но в чём-то большем, глубоком, почти священном. Он взял мою руку, его пальцы были тёплыми, несмотря на его измождённый вид, и поднёс её к губам. Его поцелуй был лёгким, почти невесомым, но он обжёг меня, как огонь.
— Нет! — я вырвала руку, отступая назад. — Василий Степанович, я… я могу быть заразной! Вы не должны…
— Мне всё равно, — перебил он, и его голос был твёрд, как сталь. — Если это мой конец, то пусть он будет таков.
Он шагнул ближе, и я почувствовала, как моё сердце бьётся так громко, что, казалось, его слышно во всём саду. Его лицо было так близко, его дыхание касалось моей кожи, и я видела в его глазах не страх, не отчаяние, а что-то, что заставило меня забыть обо всём. Наши губы были так близко, что я чувствовала тепло его дыхания, и в этот момент я поняла, что хочу этого, хочу, несмотря на всё.
Но вдруг тишину разорвал крик. Груня. Её голос, полный ужаса, донёсся из дома:
— Сашенька! Сашенька, скорее! Агата! Она… она в бреду! Зовёт вас!
Я отшатнулась, словно очнувшись от сна. Василий Степанович замер, его лицо исказилось болью, но он кивнул, отпуская меня.
— Идите, — сказал он хрипло. — Она нуждается в вас.
Я бросилась к дому, не оглядываясь, чувствуя, как слёзы текут по щекам. Груня ждала меня у двери, её лицо было мокрым от слёз, а руки дрожали.
— Она кричит, Сашенька, — всхлипывала она. — Кричит так страшно, я… я не знаю, что делать!
Я вбежала в комнату Агаты, и моё сердце остановилось. Девочка металась по кровати, её глаза были широко открыты, но не видели ничего. Она кричала моё имя, её голос был хриплым, надломленным, а бубон на шее, казалось, готов был лопнуть.
— Агатушка, я здесь, — прошептала я, хватая её за руку. — Я здесь, милая. Не бойся.
Но она не слышала. Её тело сотрясали судороги, а крик переходил в стон. Я прижала её к себе, чувствуя, как её жар обжигает меня, и поняла, что время уходит. Надежды почти не осталось. Но я не могла сдаться. Не теперь. Не сейчас. Никогда. До самого конца.
Глава 78.
Ночь опустилась на Воронино, как чёрный саван, удушающий всякую надежду. Луна, бледная и равнодушная, едва пробивалась сквозь тучи, отбрасывая на пол комнаты Агаты слабые тени, похожие на призраков. Жара не спадала, воздух был густым, пропитанным запахом уксуса, гари и болезни.
Я сидела у кровати Агаты, держа её руку, такую хрупкую, что казалось, она рассыплется от малейшего прикосновения. Её дыхание, хриплое и неровное, было единственным звуком, разрывавшим тишину, но каждый вдох звучал как мольба, как борьба за жизнь, которой, я боялась, уже не спасти.
Агата металась в бреду, её маленькое тело содрогалось от лихорадки. Её лицо, серое, с багровыми пятнами на щеках, было почти неузнаваемым — не то розовое, смеющееся личико, которое я помнила, а маска страдания. Бубон на шее, теперь размером с яблоко, натянул кожу до предела, и я видела, как он пульсирует, словно сердце самой чумы. Кровохарканье не прекращалось: мокрота пачкала простыни, и я меняла их, сжигая каждую в саду, чтобы зараза не распространялась. Но всё это казалось тщетным. Чума была сильнее. Она была повсюду, и я чувствовала её, как тень, стоящую за моим плечом.
Я не спала уже четвёртую ночь, но усталость отступила перед страхом. Мои руки, привыкшие к работе в Аптекарском огороде, теперь знали только одно: менять компрессы, прикладывать к бубону капустные листья, смоченные в уксусе, поить отваром ромашки, который Агата едва могла глотать. Ничего не помогало. Я молилась, но с каждой минутой надежда угасала, как свеча в бурю.
— Агатушка, милая, держись, — шептала я, касаясь её лба. Он был горяч, как раскалённый уголь, несмотря на холодные компрессы. Её глаза, полуоткрытые, были мутными, словно она уже не здесь, а где-то на границе, куда мне не было доступа. — Не уходи. Прошу тебя, не уходи.
Я не знала, слышит ли она меня. Её губы шевелились, но слов я не могла разобрать. Я держала её руку, сжимая так, словно могла удержать её в этом мире, но чувствовала, как жизнь утекает из неё, будто песок сквозь пальцы.
Я встала, чтобы сменить компресс, но ноги дрожали, и я едва не упала. Прислонилась к стене, закрыв глаза, и вдруг поняла, что не могу больше. Не могу смотреть, как она умирает. Не могу слышать её хрипы. Не могу выносить этот страх, который, казалось, разрывает меня на части. Я упала на колени у кровати, уткнувшись лицом в её простыню, и разрыдалась. Слёзы, которые я так долго сдерживала, хлынули потоком, и я не могла их остановить.
— Господи, — шептала я, задыхаясь от рыданий. — Господи, за что? Она же ребёнок! Она же невинна! Возьми меня вместо неё! Возьми мою жизнь, но спаси её! Я сделаю всё, что угодно, только не забирай её! Пожалуйста, умоляю!
Я била кулаками по полу, не чувствуя боли, не чувствуя ничего, кроме отчаяния. Я молилась так, как никогда не молилась в своей прошлой жизни, когда была врачом, когда верила в науку больше, чем в Бога. Но здесь, в этой комнате, наука была бессильна, и я цеплялась за веру, как утопающий за соломинку. Я обещала Господу всё: отказаться от мечты стать врачом, от поисков В.Б., от всего, что было мне дорого, если только Он оставит Агату в живых. Я клялась, что отдам свою жизнь, если это спасёт её. Я кричала, я умоляла, я плакала, пока голос не сорвался, а горло не начало гореть.
Но ответа не было. Только хриплое дыхание Агаты, только её стоны, только тишина, которая была страшнее любого крика. Я подняла голову, вытирая слёзы, и посмотрела на малышку. Её
