Графиня из Черного замка - Надежда Игоревна Соколова
Я закрыла тяжёлую, отзывающуюся в ладонях холодом металла книгу, и сухая пыль взметнулась золотистым столбом в косом луче света от узкого окна-бойницы. И… не испугалась. Во мне не шевельнулось ни спазматического страха, ни брезгливого отвращения. Напротив, всё встало на свои места с тихим, почти слышным щелчком. Стало логичным и ясным, как генеалогическое древо. Почему мы были в такой совершенной изоляции. Почему слуги были не людьми, а существами древними, для которых граница между мирами, видимо, была тоньше паутинки. Почему в глубоких погребах и бесконечных кладовых провизия, которую я поначалу наивно принимала как данность, казалась возникающей сама собой — всегда полные мешки зерна с особым, серебристым отливом, бочки с солониной, не знающей тления, ящики с сушеными кореньями, пахнущими звёздной пылью. Вероятно, какая-то древняя, могучая магия, заложенная в саму сердцевину камней фундамента, до сих пор исправно, как часовой механизм, поддерживала здесь жизнь для тех, кого замок признавал своими.
Я спустилась в главный зал, где уже зажигались факелы в железных кольцах, подошла к камину и протянула руки к живому огню. Пламя лизало дубовые поленья, отбрасывая на стены с потрескавшимися фресками длинные, танцующие тени, которые когда-то могли пугать до смерти заплутавших путников. Теперь они были просто тенями — неотъемлемой, почти домашней частью вечернего уюта.
Мысль была кристально ясной и спокойной, как вода в лесном источнике: я не колдунья, не злая ведьма, не наследница их леденящих кровь тайн. Я — библиотекарь. Но если проклятие этого места, его дурная слава и наследие, выражалось в вечной, нерушимой тишине, в желанном уединении, в абсолютной самодостаточности и в том, что тебя наконец-то оставляют в покое вселенная и общество… то это было проклятие на мой особый, выстраданный вкус. Лучшей, более идеально сшитой по моей мерке судьбы я и придумать не могла.
Я взглянула на эльфа Эльсиндора, бесшумно поправлявшего складки
тяжелых занавесей у дальнего стрельчатого окна.
— Эльсиндор, — сказала я, и мой голос прозвучал непривычно отчетливо в тишине зала. Он обернулся, его лицо было, как всегда, непроницаемо-спокойным. — В летописях пишут, что в третью фазу синей луны здесь варили зелье прозрения из слёз феникса и пепла крыльев ночной виверны. У нас в кладовых сохранились ли запасы чего-то подобного? На вечерний чай, например. Для аромата.
В его бездонных, весенних глазах мелькнула быстрая, как падающая звезда, искорка — то ли глубочайшего удивления, то ли безмолвного, но полного одобрения. Он склонил голову, и свет огня скользнул по серебру его волос.
— Я тщательно проверю глубинные кладовые, госпожа. Но, позволю себе заметить, что мёд с белыми травами с южного склона, возможно, подойдет больше. Он обладает… исключительно умиротворяющим эффектом. И не вызывает видений, мешающих сну.
Я кивнула, повернулась к окну, за которым уже сгущалась зимняя синева. Замок был Черным. Место было проклятым в глазах целого мира. А в груди у меня, под простой шерстяной тканью, медленно расцветало тёплое, уверенное чувство, которого я не знала даже в самых смелых своих фантазиях: чувство полного, абсолютного и безусловного дома. И этот дом, наконец, был только моим.
Я легла спать в своей опочивальне, укутавшись в стеганое одеяло из тисненого бархата, набитое душистой болотной осокой. Последнее, что я ощущала перед сном, — это не волнение, а глубокое, костное удовлетворение. Тепло от тлеющих углей в камине и знакомая, всеобъемлющая тишина замка, не пустая, а содержательная, убаюкали меня почти мгновенно, как колыбельная, спетая самой историей.
И мне приснился сад. Такой яркий, густой и живой, что он затмил память о любой иной реальности. Солнце ласково пригревало, его свет был не просто виден, а ощутим кожей, как шелковистое прикосновение. Воздух был густым, почти вязким от пьянящего аромата тысяч цветов — алых махровых роз, серебристой лаванды, незнакомых мне лиловых колокольчиков и золотых бутонов, похожих на застывшие капли меда. В густых, изогнутых ветвях старых яблонь, отягощенных румяными, идеальными плодами, пели диковинные птицы с хрустальным, переливчатым оперением, а их трели складывались в сложную, сладостную мелодию. В неподвижном, теплом воздухе порхали бабочки размером с ладонь, чьи крылья переливались всеми оттенками синего и пурпура, как кусочки древнего витража, поймавшего луч. Это была сама воплощенная, щедрая нежность, абсолютное обещание вечной, безмятежной весны без осени и зимы.
И тогда раздался Голос. Он не исходил ниоткуда и был повсюду одновременно, мягкий, мелодичный и гипнотически убедительный, как звук далекой флейты над гладью спящего озера.
— Жди, Хранительница Тишины. Скоро в твою жизнь войдут перемены. Яркие, как эти лепестки. Прекрасные, как эта песня. Они принесут тебе то, о чем твое сердце даже не смело шептать в самых потаенных уголках. Новые, сияющие пути откроются перед тобой. Ожидай их.
Я хотела возразить во сне, сказать, что у меня всё есть, что мне ничего не нужно, что этот сад — уже излишество, но не могла издать ни звука, будто губы слиплись от сладкого нектара. Сад начал таять, растворяться в ослепительном, белом свете, цвета стекали, как акварель под дождем, а голос эхом повторял, затихая: «Скоро… жди… скоро…»
Я проснулась. Резко, как от толчка в грудь, с ощущением, что я провалилась сквозь слои пуха на твердый камень. В комнате царил привычный, утробный полумрак, освещаемый лишь алым отсветом тлеющих в глубине камина углей. За свинцовым стеклом окна все так же властвовала глубокая зимняя ночь, тихая и звездная, безжалостная в своей ясности. Ни пения хрустальных птиц, ни удушающего запаха цветов. Только знакомый скрип потолочной балки над головой да далекий, тоскливый вой ветра в расщелинах гор.
Я сидела на кровати, обхватив колени руками, прижимая их к груди, в полном, ошеломленном недоумении. Не страх, а именно глубокая, нахмуренная, почти обидная растерянность наполняла меня до краев, вытесняя сон. Перемены?
