Госпожа аптекарша или как выжить в Германии XVII века - Людмила Вовченко
Глава 18.
Глава 18
Дорога в Линдхайм шла по хребту тумана: то открывалась даль — полоса полей, полоска леса, — то снова закрывалась белыми занавесками. Колёса поскрипывали размеренно, как маятник, и у Греты возникало почти физическое ощущение: жизнь встала в ритм. Не заглушённый, не взбешённый — ровный.
Йоханн правил, не торопясь, — плечи расслаблены, взгляд вперёд, но иногда он как будто проверял ладонью воздух справа: на месте ли она. Фогель ехал рядом верхом, в плаще, который умел шуршать, как страницами, — и это было странно успокаивающе. На привалах они пили тёплый отвар хвои, грели руки над жаром и говорили мало: слова теперь экономили, как торф.
На въезде в Линдхайм их встретил знакомый запах: печёный хлеб, дым, мокрая шерсть, и — где-то из глубины — леденящая чистота зимней воды. Город узнал их первым — до людей, до голосов. Это было приятно, как когда дом догадается заранее выставить таз для рук.
— Мы дома, — сказала Грета, и колокол на башне, будто поняв, ответил раз, второй — без лишней торжественности.
---
Воскресенье началось со службы. Церковь пахла воском и влажным камнем; зимнее солнце врывалось в окна разрезанными полосами, на пылинках висели крошечные радуги. У входа — таз для рук, рядом — лист о торфе, под ним — на гвоздике — короткий фитиль в пример. Люди входили, окунали пальцы, улыбались краешками губ: простые вещи оказываются всегда самыми новыми.
Бургомистр стоял у дверей, как строгий сторож порядка. Увидев Грету, кивнул чуть заметно: поняли друг друга.
Ханна на хорах потеряла ноту, увидев «своих», — зато тут же нашла смелость и вытянула «A-a-amen» так тепло, что даже камень в стене, казалось, подался ближе.После службы у церкви устроили площадную скуку — именно ту, правильную: котёл с тёплой мыльной водой, стол с пирогами фрау Клаус, ящик «коротких фитилей» от свечника, охапка сухих веток для «горла» печи, которое велел поставить гончар. Грета закрепила второй лист о торфе — уже с рисунками, что привёз Йоханн: лопата с прямым лезвием, шахматная укладка кирпичей, навес с продухом. Рядом крупно: «Жир — зола — вода — терпение. Торф — резать, сушить, складывать. Коротко — лучше.»
— Даром, — объявила она. — Руки — в миску, уши — к листу, вопросы — после пирога, спор — после второй кружки.
Народ смеялся. Детвора плескала, старики фыркали, но утирались, как после хорошей шутки. Фогель показывал, как укладывать бинты «вдоль», а не «крестом»; свечник резал фитили; гончар показывал глиняное «горло» печи — коротко, ясно, с тем редким достоинством ремесла, которое не просит аплодисментов.
И, конечно, появился Людвиг Ган. Он примчался не один — с парой «свидетелей» и видом человека, который спешит вернуть мир «как было». Камзол новый, слова старые.
— Фрау Браун, — начал он, беря голосом с третьей ступени, — вы, не имея на то права, «учите» народ! Вы ставите своё имя выше коллегии! Вы…
— Я ставлю таз выше спора, — спокойно ответила Грета. — Хотите — помойте руки с нами. Не хотите — пройдите мимо. Это тоже выбор.Толпа глухо хмыкнула — тот, тёплый хмык, что хуже свиста. Бургомистр не вмешался — стоял рядом, как каменный факт. Фогель чуть придвинулся — как кресло подставил. Йоханн положил на край стола связку верёвок — светская версия «дубины».
Ган взялся за последнее:
— Если вы не уберёте имя с листов, мы подадим жалобу в Бамберг. Там умеют ставить женщин на место.Грета улыбнулась очень по-простому — так улыбаются люди, у которых есть дом и дело.
— Подавайте. Жалобе будет некуда лечь: в Бамберге у ворот госпиталя моё имя уже висит. И ещё — у них кипит вода.Он дернулся — не ожидал. Кто-то из «свидетелей» опустил глаза.
И тут случилось непредусмотренное: гусыня (та самая, линдхаймская, «командированная» Ханной) гордо вышагнула к Гану и клевнула его в аккурат в кучную складку камзола. Ган подпрыгнул, отшатнулся — и сел прямо на лавку с фитилями. Короткие фитили брызнули в стороны, как смешные свечи тревоги. Площадь взорвалась смехом — звонким, чистым, в котором не было злобы, только освобождение.— Видите? — сказал Йоханн, не поднимая голоса. — Даже фитили у нас короткие. Долго гореть злости не дадим.
Ган встал, красный, как монастырский штамп, оглянулся — и понял всё-сразу: город его не хочет. Ни суда, ни драки, ни красивой катастрофы. Просто — не хочет. Это самое больное. Он ушёл, и даже шаг у него получился короткий — смеяться в спину не понадобилось.
---
К вечеру в лавке было тепло, тесно и по-домашнему. На верёвках сушилась мята, в печи томился «бедняцкий» луковый суп с белым вином, на столе лежали листы — чистовые, переписанные рукой Эльзы. Та прислала посыльного с запиской: «Подпись в госпитале — на месте. В коллегии — почерк узнали, спорили, но спорить устали. Печать — приложена.» К записке было примято маленькое восковое колечко — как серьга на ухе удачи.
— Вот и всё, — сказала Грета, пододвигая к Фогелю миску супа. — Никаких чудес. Только усталость спорящих.
— Это лучше любых чудес, — согласился он. — Чудеса лгут, усталость — нет.Йоханн разлил по глиняным чашкам «лесное» — настой хвои с медом. Запах поднялся мягкий, тёплый, как плед. Ханна, уже напевая, резала хлеб, поскрипывая ножом, — звук был ровный, как нужная жизнь.
— Слушайте, — сказала Грета, когда суп посветлел в мисках до дна, — мне пришло в голову три простых правила, и я хочу их повесить отдельно, рядом с книгой «живых». Чтобы любой, кто войдёт, знал, о чём эта лавка.
Она вывела на чистом листе:1. Чистые руки — начало милосердия.
2. Короткий фитиль — меньше копоти. 3. Склад — тоже лекарство.И ниже — Greta Braun.
Почерк получился спокойный, уверенный. Как воздух в этой комнате.— А четвёртое? — спросил Йоханн. — «Любить не мешает лечить»?
— Это не правило, — улыбнулась она. — Это привычка. И её нельзя приказать.Он посмотрел на неё так, как смотрят на дом из дороги: облегчённо и немного не веря, что — наконец-то. Фогель глядел иначе — как на правильный диагноз: теперь ясно, что лечить
