Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1 - Юй Фэйинь

Его ум, заточенный под анализ угроз, лихорадочно перебирал версии, как узник перебирает звенья цепи в поисках слабого.

Вариант первый: потеря памяти. Самый логичный. Удар головой, ледяная вода озера. Могла стереть всё, как губка стирает надпись с грифельной доски. Это объясняло её незнание правил, её странные, детские вопросы, её эту дурацкую, «доброту» — может, это и есть её истинная натура, скрытая под годами наносной обиды и взращённой злобы? Но тогда… тогда она была невинна. Она не помнила ни его мать, загубленную по её прихоти, ни своего чёрствого прошлого. Как можно мстить тому, кто не помнит своего преступления? Это всё равно что сражаться с тенью, рубить туман. В этом не было ни капли удовлетворения, ни грамма той сладкой, горькой справедливости, ради которой он жил все эти годы.

Вариант второй: игра. Изысканная, садистская, изощрённая игра. Может, она всё знает? Может, она раскусила его с самого начала и теперь изощрённо издевается? Показывает ему проблеск чего-то светлого, другого, заставляет его сомневаться, чтобы потом, когда он дрогнет и начнёт верить, обрушить на него всю свою мощь и жестокость. Это было бы больше похоже на старую Тан Лань. Но… слишком сложно. Слишком абсурдно и рискованно даже для неё. Зачем принцессе крови надевать платье служанки и бегать по грязи, валяться в пыли, лишь чтобы подразнить одного-единственного стражника? Это был непозволительно дорогой спектакль для столь ничтожной аудитории.

Вариант третий: дух. Безумная, суеверная мысль, от которой по его спине, несмотря на всю его прагматичность, побежали ледяные мурашки. А что, если в неё вселилось что-то другое? Чужой дух. Дух той самой доброй, наивной девушки, которой она, возможно, могла бы стать в иной жизни. Или… или дух кого-то совсем из другого мира, из иной реальности. Эта безумная гипотеза объясняла бы всё: абсолютное незнание правил, другую манеру речи, эти странные словечки, даже шокирующее неумение читать. Она была не просто другой. Она была чужой в самом буквальном, мистическом смысле.

Лу Синь с силой, почти с яростью, провёл ладонью по лицу, словно пытаясь стереть эти противоречивые образы. Все варианты были плохи. Каждый вёл в тупик. Каждый лишал его главного — твёрдой почвы под ногами и ясной, чёткой цели.

Он оставался один на один с самой неразрешимой загадкой в своей жизни. И отгадка грозила уничтожить либо его месть, либо его рассудок.

Три пути расходились перед его внутренним взором, и каждый из них был устлан шипами.

Если это игра — то он находится в смертельной опасности, куда более изощрённой, чем любая открытая угроза. Его План, выстраданный и отточенный, превращается в жалкий фарс, который его враги уже, наверное, с насмешкой читают, как плохую пьесу. Он становится пешкой в своей же собственной партии, и эта мысль была унизительна.

Если это дух — то он имеет дело с чем-то, лежащим за гранью его понимания. С силами, против которых бесполезны сталь и яд. Его месть, земная и приземлённая, теряет всякий смысл перед лицом потустороннего. Как можно наказать дух? Как можно заставить ответить призрак? Это всё равно что пытаться заключить в темницу туман.

Если это потеря памяти…Его месть теряет смысл точно так же, обретая привкус горькой несправедливости. Убийство невинной, пусть и в теле врага, — это не возмездие. Это низость, на которую он, как ему казалось, не был способен.

Он поднялся с койки с тихим стоном скрипнувших пружин и подошёл к узкому, похожему на бойницу окну. Лунный свет отливал холодным серебром на его неподвижном лице. Впереди, во тьме, высилисьтёмные крыши дворца — гигантского, спящего зверя, в чьём чреве таились все его боли и все его клятвы. Там, в одном из роскошных покоев, утопая в шёлках, спала Загадка. Ключ к его мести. Ключ, который он так яростно стремился повернуть, и который внезапно перестал подходить к замку.

Его конечная цель не изменилась. Не могла измениться. Императорская семья должна была ответить за всё. Кровь его семьи требовала отмщения. Но теперь путь к этой цели был окутан густым, непроглядным туманом, в котором таились незнакомые очертания и новые, неизвестные ловушки.

Он должен был быть осторожен. Осторожнее, чем когда-либо прежде. Он должен был отбросить ярость и дать волю холодному, безжалостному анализу. Наблюдать. Подмечать каждую мелочь, каждую интонацию, каждую тень в глазах. Изучать. Как учёный изучает странный, новый вид, пытаясь понять его повадки, его страхи, его слабости. Пытаться понять, кто или что теперь носит имя Тан Лань.

А потом… потом предстояло самое страшное. Решить. Можно ли мстить тому, кто не виновен? Можно ли пролить кровь, в которой нет памяти о преступлении? Или… Или нужно сначала заставить её вспомнить? Вернуть ей всё украденное амнезией прошлое, все её злодеяния, всю её чёрствую сущность. Заставить её вновь стать той самой монструозной принцессой, которую он ненавидел всеми фибрами души? Чтобы его месть, наконец, вновь обрела свой истинный, горький, ядовитый вкус.

Эта мысль была самой тёмной из всех. Она была хуже любого прямого убийства. Она делала его не просто палачом, а мучителем, творцом страданий.

Он лёг обратно, уставившись в потолок. Сон бежал от него, как от прокажённого. Впереди была аудиенция у Императора. И он, как тень, должен был неотступно следовать за своей новой, непознанной, пугающе непредсказуемой госпожой. Игра изменилась до неузнаваемости. А он всё ещё не знал новых правил. Он даже не знал, кто теперь его противник. И впервые за долгие годы его железная уверенность дрогнула, уступив место ледяной, всепроникающей неуверенности.

Глава 10

Сон отступил от Тан Лань неохотно, как назойливый гость. Сознание возвращалось обрывками: сначала — ощущение невероятно мягкой перины, утопая в которой, казалось, можно забыть обо всех бедах мира. Потом — пробивающийся сквозь тяжёлые шторы солнечный луч, золотой и наглый. И наконец — тихое, почти неслышное присутствие у кровати.

Она приоткрыла один глаз, потом второй. Над ней склонилась встревоженная физиономия Сяо Вэй, держащая в руках маленькую фарфоровую чашу, расписанную изящными голубыми цветами. В чаше плескалась мутноватая жидкость цвета слабого чая.

— Доброе утро, госпожа, — прошептала служанка, почтительно протягивая сосуд. — Освежитесь.

Тан Лань, всё ещё находясь во власти утренней задумчивости и груза вчерашних тревог, машинально приняла чашу. Мозг, ещё не до конца проснувшийся, лихорадочно пытался сопоставить увиденное с известными данными. Чашка утром? Чай! Конечно, утренний чай. Как мило. Как цивилизованно. В её мире кофе машина делала противный громкий звук, а здесь — тихий, элегантный ритуал.