Ужас в ночи - Эдвард Фредерик Бенсон
Мы провели приятный вечер: Бартон умел поддержать беседу и оживленно рассказывал нам о своем друге и ученике Дики. Около одиннадцати он собрался уходить, и Фрэнсис посоветовал ему срезать путь до дома через сад. Хотя гроза еще не разразилась, снаружи было очень темно, и Бартон вскоре растворился во мраке. Внезапно сверкнувшая молния высветила на лужайке знакомый силуэт полного мужчины – он стоял, словно поджидая Бартона. Я уже хотел спросить, кто это, когда понял, что Фрэнсис его не заметил. Тогда мне стало совершенно очевидно то, о чем я лишь смутно догадывался: сегодня передо мной предстал не человек из плоти и крови. На плиты дорожки упали первые капли дождя, и мы поспешили в дом. На прощание Фрэнсис крикнул: «Спокойной ночи, Бартон!» – и из темноты донесся веселый ответ.
Вскоре мы поднялись наверх, и Фрэнсис показал мне свою спальню – просторную комнату, обшитую деревянными панелями, с огромным гардеробом у кровати. Рядом висел небольшой портрет маслом.
– Завтра я покажу тебе, что в гардеробе, – пообещал Фрэнсис. – Изумительные вещи… А это портрет моего дяди.
С холста на меня смотрело лицо человека, которого я видел нынешним вечером.
Следующие два-три дня прошли без потустороннего визитера, однако я ни на мгновение не мог расслабиться, так как чувствовал его присутствие, как – не знаю. Быть может, это ощущение вызывал всего лишь страх увидеть его вновь. Хотелось сказать Фрэнсису, что срочные дела вынуждают меня вернуться в Лондон, однако любопытство боролось с ледяным страхом. Вскоре я заметил, что Фрэнсис ничуть не спокойнее меня. Вечерами он бывал до странности насторожен – обрывал фразу на полуслове, прислушиваясь, или отвлекался от карт, когда мы играли в безик[79], и всматривался куда‐то в угол комнаты, а чаще – в темный прямоугольник распахнутых двустворчатых дверей в сад. Видел ли он нечто скрытое от меня и, как я, не решался об этом заговорить?..
Все эти наблюдения – пусть редкие и мимолетные – лишь укрепляли мою уверенность: здесь неладно; нечто скрытое во тьме набирается сил, наполняя дом своим присутствием… А потом наступало очередное райское утро, полное солнечного света, и я вновь убеждал себя, что тревожусь понапрасну.
Я гостил у Фрэнсиса с неделю, когда произошло событие, ускорившее развязку. Меня поместили в спальне Дики, и однажды ночью, когда я, проснувшись от жары, пытался откинуть одеяло, подоткнутое под матрас, на пол упал какой‐то шелестящий предмет. Наутро, вспомнив об этом, я заглянул под кровать и обнаружил маленький блокнот. Без особого интереса перелистывая страницы, исписанные круглым детским почерком, я неожиданно наткнулся на такую запись: «Вторник, 11 июля. Сегодня утром я опять видел в лесу дедушку Хораса. Он рассказал кое-что, чего я не понял, и пообещал, что мне понравится, когда я стану постарше. Мне нельзя говорить об этом и о том, что он здесь, никому, кроме мистера Бартона».
Встревоженный, я перелистнул страницу, ничуть не заботясь о том, что читаю личный дневник: теперь было не до щепетильности. Следующая запись гласила: «Воскресенье, 21 июля. Я снова видел дедушку Хораса и сказал ему, что передал мистеру Бартону его слова, а тот рассказал мне кое-что еще. Мистер Бартон был доволен, сказал, что я делаю успехи, и пообещал скоро взять меня с собой на молитву».
Не передать, какой ужас вызвали у меня эти записи, сделавшие призрак покойника куда более реальным и зловещим. Это опасное порочное существо стремится осквернить и других. Но что же делать? Разве могу я безо всякого намека со стороны Фрэнсиса сообщить, что дух его дяди (о котором я ровным счетом ничего не знаю) является не только мне, но и его племяннику, которого хочет развратить?.. А ведь в дневнике упомянут еще и Бартон – он соучаствует в гнусном деле, и на это нельзя закрыть глаза… Моему встревоженному разуму рисовался целый культ порока. Что значит «взять с собой на молитву»?.. Слава Богу, Дики был далеко и оставалось время все обдумать. Злосчастный дневник я положил в сундучок и запер на ключ.
Внешне день прошел прекрасно. Утром я работал, днем мы с Фрэнсисом играли в гольф. И все же на душе было тяжело. Дневник названивал по ментальному телефону: «Что ты собираешься делать? Как ты поступишь?» Фрэнсис тоже выглядел встревоженным, хотя я не знал, что его волнует. В разговоре то и дело повисали паузы – не естественное молчание друзей, лишь подчеркивающее их близость, а искусственная тишина, в которой каждый о чем‐то переживает и не решается сказать. Напряжение неуклонно росло. Все общие темы казались банальностью – уловкой, чтобы не говорить о главном.
Душным вечером, незадолго до ужина, мы сидели на лужайке перед домом, когда Фрэнсис внезапно прервал очередную тревожную паузу, указав на фасад.
– Гляди, как странно! На первом этаже три комнаты: столовая, гостиная и маленький кабинет, где ты пишешь. А теперь посмотри на второй этаж. Там тоже три комнаты: твоя спальня, моя спальня и моя гостиная. Я их измерил: не хватает двенадцати футов. Такое впечатление, что где‐то есть тайная комната.
Наконец‐то стоящая тема для разговора!
– Очень интересно! Почему бы нам ее не поискать? – предложил я.
– Этим и займемся – сразу после ужина. А вот еще странность, хотя не имеющая отношения к делу. Помнишь, я показывал тебе церковные одеяния? Сегодня я открыл гардероб, и оттуда вылетел рой больших жирных мух, гудящий, словно дюжина аэропланов – как будто вдалеке, но громко. А потом они исчезли.
Я почувствовал, что нашему молчанию вот-вот настанет конец. Больше нельзя было оставаться в стороне.
Внезапно Фрэнсис вскочил.
– Хватит тайн! Он здесь – мой дядя. Я не говорил тебе: он умер, облепленный мухами. Хотел причаститься, но потир даже не успели благословить, когда налетели мухи и выпили все вино. И я знаю, что теперь он рядом. Может, тебе это покажется бредом, но он здесь.
– Знаю – я его видел.
– Почему же ты мне не сказал?
– Думал, что ты посмеешься надо мной, – пожал плечами я.
– Еще несколько дней назад посмеялся бы, а теперь не буду. Рассказывай.
– В первый же вечер я видел его у бассейна, а позже, когда мы провожали Оуэна Бартона, – на лужайке во вспышке молнии.
– Но откуда ты узнал, что
