Ужас в ночи - Эдвард Фредерик Бенсон
– Какая странная картина. Уверен, что раньше ее здесь не было.
– Нет, она висела в комнате наверху, – спокойно ответил Фрэнсис. – Что до Дики, то пока не могу сказать, когда он вернется. Мы нашли его дневник, и я должен с вами поговорить.
– Дневник Дики? Надо же, – проговорил Бартон и облизнул губы, вероятно догадываясь о грядущей катастрофе.
Он сидел, подперев лоб рукой, и был похож на человека, который в обществе тюремщиков ожидает предстоящей казни. Вскоре подали кофе, и мы остались наедине.
– В дневнике Дики, – негромко начал Фрэнсис, – упоминается ваше имя, а также имя дяди, которого он видел неоднократно. Впрочем, вам это, конечно, известно.
Бартон сделал глоток бренди и насмешливо проговорил:
– Это рассказ с привидениями? Прошу, продолжайте.
– В том числе с привидениями, но не только. Мой дядя – его призрак, если угодно, – кое о чем рассказал Дики и велел держать это в тайне ото всех, кроме вас. А вы рассказали кое-что еще и пообещали скоро взять его с собой на молитву. Куда же? Не в комнату ли как раз над нами?
Бренди придало осужденному минутной храбрости.
– Сплошная ложь, мистер Элтон. Мальчик очень развращен. Он рассказывал мне такое, чего не положено знать ребенку его возраста, и притом хихикал. Наверное, следовало сообщить об этом его матери.
– Теперь уже поздно, – отрезал Фрэнсис. – Завтра в десять утра дневник, о котором я говорю, будет в руках полиции. Они также осмотрят комнату наверху, где вы имели обыкновение служить черную мессу.
Подавшись вперед, Бартон вскричал:
– Нет, нет! Не делайте этого, умоляю! Я признаюсь вам во всем без утайки. Вся моя жизнь – воплощенное богохульство. Но я сожалею и раскаиваюсь. Отныне я отрекаюсь от этих мерзостей во имя Господа Всемогущего!
– Слишком поздно, – повторил Фрэнсис.
А затем произошло страшное, отчего у меня и до сих пор мороз по коже. Несчастный откинулся в кресле, и со лба на белую манишку упал, извиваясь, длинный серый червь. Наверху прозвонил колокол. Бартон вскричал:
– Нет! Беру назад все свои слова! Я ни от чего не отрекаюсь, и мой истинный повелитель ждет меня в святилище! Спешу принести ему смиренную исповедь. – С этими словами он змеей выскользнул из комнаты и взбежал по лестнице на второй этаж.
– Ты видел? – прошептал я. – И что прикажешь делать? В своем ли он уме?
– Теперь уже ничего не поделаешь, – откликнулся Фрэнсис.
Раздался звук падающего тела, и мы, не сговариваясь, бросились наверх. Двери гардероба были распахнуты, облачения вывалены на пол, стенная панель отодвинута. За ней царила тьма. Содрогаясь при мысли о том, какое чудовищное зрелище может нас поджидать, я нашарил выключатель, и часовня озарилась ярким светом.
Колокол, звонивший несколько мгновений назад, еще раскачивался, не издавая ни звука. Бартон в шитой золотом каппе лежал перед разбитым алтарем. По лицу его пробежала судорога, раздался предсмертный хрип, и возникший ниоткуда рой больших жирных мух облепил разинутый рот.
Приемы по четвергам
Со смертью миссис Джорджианы Уоллес в 1920 году разомкнулось важное звено, связывавшее нас с миром искусства викторианской эпохи. Миссис Уоллес было далеко за восемьдесят, однако ее разум ничуть не помрачился (а звено не проржавело), и буквально за несколько дней до смерти она дала последний из своих знаменитых приемов по четвергам. Меня привел туда друг. То был первый и последний раз, когда я видел миссис Уоллес живой.
Тем вечером она с особенным жаром воспевала былые времена и (мелко качая хорошенькой фарфоровой головкой и всплескивая руками в траурных кольцах) порицала гротескных богов нынешней эпохи, захвативших храм Искусства. Ясность ума миссис Уоллес наглядно иллюстрировал тот факт, что большую часть произведений золотого века викторианства она называла «прискорбной чепухой». Например, она на дух не переносила «ужасного старого циника» Теккерея и одиозного бытописца вульгарной жизни низов Диккенса, а когда кто‐то неосторожно упомянул Суинберна, порозовела и сменила тему.
Словом, этих прославленных авторов она не считала не то что золотыми, а даже позолоченными, и я стал гадать, где же, в ее представлении, пролегает золотоносная руда. Но вот лицо миссис Уоллес просветлело, и она заговорила о памятном вечере, когда присутствовала на первом исполнении знаменитой песни «Утраченный аккорд».
– Вот что такое настоящая музыка! – заявила она. – Такой теперь не пишут. На днях я была на концерте в Куинс-холл – не вынесла и часа. В жизни не слышала такого кошачьего концерта! Давали увертюру этого ужасного мистера Вагнера, симфонию Брамса – совершенно невыносимую, – а последним ударом стала пьеса Дебюсси. Говорят, она называется «Послеполуденный отдых фавна». Что же бедняжка съел на обед, если ему так плохо отдыхалось! Я заткнула уши, мои дорогие, и так просидела до конца, а потом поспешила домой и дважды спела «Утраченный аккорд», чтобы выбросить эти жуткие звуки из головы. Ах, никогда не забуду вечер, когда в Сент-Джеймс-холле впервые исполняли эту песню! Все были в слезах. И что за дивные стихи мисс Аделаиды Энн Проктер!
После очень недолгих уговоров, понюхав лавандовых солей, почтенная леди позволила увести себя к «инструменту», как называла фортепиано, и вновь исполнила нетленный шедевр – слабым голоском, доносившимся будто из соседнего дома.
Она вспоминала о невероятном оживлении, царившем на закрытом показе «Дня дерби» [82] в Академии художеств, а когда зашла речь о литературе, рассказала, как мистер Уоллес в первые дни брака читал ей вслух великолепную поэму мистера Роберта Монтгомери «Сатана», которую называл лучшим произведением после «Потерянного рая» Мильтона. Мистер Уоллес придерживался весьма прогрессивных взглядов на литературу: когда «Адам Бид» [83] произвел в мирных читающих кругах эффект разорвавшейся бомбы, напугав и шокировав столь многих, муж миссис Уоллес говорил, что, несмотря на отдельные, чересчур откровенные эпизоды, делающие книгу непригодной для чтения вслух, в остальном это прекрасный роман, и так же считала она сама. Для женщины невиданное дело – затрагивать такие темы, но, случись миссис Эванс принять приглашение на прием, чета Уоллес тепло приветствовала бы ее во имя Искусства.
Говорила миссис Уоллес и о тех временах, когда традиция приемов по четвергам только зарождалась. В этой самой студии, где мы теперь сидели, собирался весь цвет искусства и культуры. «И уверяю вас, – бесстрашно заявила миссис Уоллес, – джентльменов всегда было множество!» Прием всякий раз начинался с ужина, на который приглашали десятка два лучших талантов, и беседы за столом разили своим остроумием в самое сердце. Когда дамы удалялись в шуршании кринолинов, джентльмены не засиживались за вином, ибо в ту пору охотно искали женского общества (заявила миссис Уоллес до того кокетливо, что я задумался, сколько же сердец она в свое время разбила). К
