Ужас в ночи - Эдвард Фредерик Бенсон
– Попробую воздействовать на двигательные центры. Следи за ее лицом.
Он установил граммофонную иглу в нужное положение, вставил в расколотый череп два электрода второй батареи и стал осторожно их перемещать. Оледенев от ужаса, я увидел, как губы миссис Гэбриэл зашевелились.
– Она шевелит губами! Она не умерла! – вскричал я. Хортон вгляделся ей в лицо.
– Чепуха. Это всего лишь воздействие тока. Она мертва уже полчаса. Ах, что‐то будет дальше!..
Губы покойницы растянулись в улыбке, нижняя челюсть опустилась, и раздалось хихиканье, которое мы уже слышали через граммофон. А потом мертвый рот заговорил, извергая бормочущий поток несвязных слогов.
– Я пущу ток в полную силу, – пояснил Хортон.
Дернувшись, голова поднялась, губы напряглись, и внезапно миссис Гэбриэл заговорила быстро и четко.
– Только он достал бритву, как я подошла сзади, со всей силы отогнула ему голову назад через спинку стула и – бритвой чик! – отплатила ему. Не растерялась – хорошенько намылила ему подбородок, вложила бритву в руку и ушла на кухню готовить ужин, а час спустя поднялась спросить, отчего он задерживается. Из-за страшной раны на шее он задержался…
Хортон выдернул из черепа электроды, и покойница умолкла на полуслове, разинув рот.
– Боже! Ну и признание из мертвых уст! – воскликнул он. – Но это еще не все…
Что именно произошло дальше, я так и не понял. Хортон стоял, склонившись над столом, с двумя электродами в руке. Должно быть, он поскользнулся и упал вперед. Раздался резкий треск, мелькнула ослепительная синяя вспышка, и Хортон остался лежать лицом вниз, выпустив электроды из подергивающихся рук. Я поднял его и положил на пол, но уста ученого, как и уста мертвой женщины, умолкли навсегда.
Отверженная
Когда миссис Эйкерс купила Гейт-Хаус, так долго простоявший пустым, и обосновалась в Тарлтоне, невероятно милом и оживленном городке, мы уже немало знали о ее прошлом, чтобы предложить ей свою дружбу и сочувствие. Ее трагическая история освещалась в газетах совсем недавно, и отчет о дознании по случаю смерти мистера Эйкерса, который застрелился у нее на глазах всего месяц спустя после свадьбы, содержал достаточно мрачных подробностей, чтобы тарлтонское общество могло смаковать их, не выдумывая собственные (на что было вполне способно).
Вкратце факты таковы. Хорас Эйкерс, сладкоречивый красавец, бессердечный охотник за приданым, был на десять лет моложе жены и в разговорах с друзьями не скрывал, что влюблен в ее более чем значительное состояние. Сразу после женитьбы его равнодушие к невесте сменилось отвращением и необъяснимым страхом. Он ненавидел и боялся жену, а утром того дня, когда покончил с собой, умолял о разводе, обещая, что не будет защищаться и сделает все, чтобы дело разрешилось в ее пользу. Бедняжка отказалась на это пойти. По свидетельствам друзей и слуг, она была беззаветно предана мужу и со смиренным достоинством, не покидавшим ее на протяжении всего этого мучительного испытания, выражала надежду, что это лишь временное умопомрачение и он скоро придет в себя.
Тем вечером мистер Эйкерс ужинал в клубе, предоставив новоиспеченной супруге коротать вечер в одиночестве, и вернулся между одиннадцатью и двенадцатью часами до крайности пьяным. С пистолетом в руке он поднялся к жене в спальню и запер за собой дверь. Раздались крики и ругательства, а затем – выстрел. На столике в его гардеробной обнаружилась датированная тем днем записка, которую зачли в суде: «Ужас моего положения не поддается описанию, и я больше не в силах это выносить. Мне тошно до глубины души…»
Не удаляясь для совещания, жюри присяжных единогласно вынесло вердикт: самоубийство в состоянии временного умопомрачения. Коронер, по просьбе присяжных и собственному желанию, принес соболезнования несчастной вдове, которая, по всем свидетельствам, проявляла исключительную любовь и нежность к своему супругу.
Полгода Берта Эйкерс провела за границей, а осенью купила Гейт-Хаус в Тарлтоне и погрузилась в мелкие повседневные заботы, делающие столь насыщенной жизнь в небольшом городке.
Наше скромное обиталище находится в непосредственном соседстве с Гейт-Хаусом, и, когда мы с женой, вернувшись после двухмесячного отдыха в Шотландии, обнаружили, что рядом поселилась миссис Эйкерс, Мэдж немедленно нанесла ей приветственный визит. Она вернулась с приятными впечатлениями: миссис Эйкерс находится на солнечной стороне склона, ведущего к жизненному плато сорока лет; она чрезвычайно красива, сердечна, любезна, остроумна, доброжелательна и замечательно одевается. В заключение визита Мэдж, по сельскому обычаю, просила новую соседку забыть о формальностях и запросто поужинать с нами на следующий же день. Играет ли она в бридж? Если да, то мы как раз составим партию на четверых, так как в гости приедет брат Мэдж, Чарльз Алингтон…
Я слушал рассказ жены вполуха, погруженный в размышления об одной шахматной задаче, но все же заметил, что поток приятных впечатлений внезапно иссяк, словно повернули кран, и Мэдж мрачно уставилась в камин, потирая тыльную сторону ладони, как обыкновенно делала в растерянности.
– Продолжай, – проговорил я.
Она встала и беспокойно заходила по комнате.
– Все, что я до сих пор сказала, – истинная правда. Я нашла миссис Эйкерс обаятельной, остроумной, красивой и дружелюбной. Чего еще и желать от новой знакомой? А потом, уже после того, как пригласила ее на ужин, я почувствовала, безо всякой мыслимой причины, что она мне очень неприятна и я на дух ее не переношу.
– Ты говорила, она замечательно одевается, – рискнул я заметить. Если ферзь возьмет коня…
– Не говори глупостей! – с досадой воскликнула Мэдж. – Я тоже замечательно одеваюсь. Но за всей ее внешней приятностью и обаянием я внезапно почувствовала нечто иное, вызвавшее у меня отвращение и содрогание. Не спрашивай что. Не имею ни малейшего представления. Если бы знала, все разрешилось бы само собой. Тем не менее я почувствовала страх – слабый, отдаленный и все же явственный. Может ли в уме потемнеть, как иногда темнеет в глазах?.. Наверное, в этом все и дело. Так или иначе, я рада, что позвала ее на ужин. Мне хочется с ней подружиться. У меня же больше не потемнеет в уме, правда?
– Конечно, нет, – откликнулся я. Если ферзь удержится и не станет брать соблазнительного коня…
– Брось ты уже эту дурацкую шахматную задачу! – воскликнула Мэдж. – Покусай его, Фунгус!
Фунгус, названный под стать своим родителям – матери Юмор и отцу Густавусу Адольфусу, – покинул коврик у камина и с хриплым смешком ткнулся мордой мне в ногу. Так наш милейший бульдог, горячий поклонник человечьего племени, обычно кусает любимых людей. Исполнив свой долг, он улегся мне на ногу и тяжело вздохнул.
Мэдж явно хотелось поговорить, и я отложил шахматы.
– Расскажи подробнее о своем ужасе.
– Просто ужас, будто тошно до глубины души… – ответила она, и у меня в уме промелькнуло смутное воспоминание о миссис Эйкерс, вызванное этими словами, однако его немедленно вытеснило другое – о старинной зловещей легенде Гейт-Хауса, которая прекрасно
