По воле чародея - Лилия Белая
В душе Искусница пожалела, что по закону подлости магия её попросту не сработает, и пирог не застрянет у негодяя в глотке, как однажды случилось это с самим Властошем.
Аннушка потянулась было взять серп, но жгучая боль не позволила, только вырвала из горла протяжные стоны. Настя помогла жнице опуститься на колени, чтобы жать пшеницу, не сгибая спины.
– Работай, Насть, работай, не обращай внимания на меня. Один удар не страшен мне. Как полдень наступит, в мой дом пойдём, там и перекусим, – превозмогая боль, Аннушка вновь улыбнулась Настасье.
Настасья закивала, силясь не зарыдать от горя. Свистели серпы, падали жмуты колосьев, по полю разливались крестьянские песни. Настя положила руку на спину Анны. Белая, вышитая орнаментом блуза, пропиталась кровью.
– Это пройдёт, Аннушка, это пройдёт, – Искусница не верила в свои слова, она старалась держаться, но не заметила, как слёзы потекли по щекам. – Всё будет хорошо… Господи, зачем? За что, Боже…
Солнце на запястье заискрилось светом…
За что ей такое? Да нет, она, вероятно, слишком большого о себе мнения! Ведь есть на свете люди несчастнее, чем она. Вот они – слуги-пленники чародея. А сколько ещё таких закрепощённых работников у шляхтичей-колдунов? Больше, чем звёзд на небе! Несправедливо. В один момент захотелось сорвать с шеи символ Единого, отречься от Господа, но она не сделала этого, только потому что вспомнила наказ покойной матушки. Светланья всегда говорила: «Знак Единого сорвёшь – бед в лукошко наберёшь».
Анастасия схватила серп и остервенело взялась за работу. Ей хотелось помочь подневольным как можно скорее убрать это огромное поле!
Увлечённая задачей, она даже не заметила, как рана на спине под рубашкой Анны затянулась, словно по волшебству. Аннушка изумлённо выдохнула. Боль затихла.
* * *
Страда оборвалась ближе к полудню, когда солнце повисло высоко над головой. Зной усилился, и крестьянам, наконец, позволили разогнуть спины да скорее отправиться по домам. Чёрное пятно стрелой разрезало голубой небосвод: это Каркрас летел в сторону усадьбы.
– Почему мы отдыхаем не в поле? – поинтересовалась Настасья. – Помещики ведь не позволяют уходить на передышку на столько часов…
– То обычные дворянские люди. А вот у хозяев-чародеев есть правило, мол, в полдень работать нельзя, – отвечала Аннушка, скорее уводя Настасью с безбрежного жнивья. – Говорят, в поле бродит злой дух, он может умертвить. По поверьям, эта нечистая сила предстаёт в обличии крестьянки в белой длинной сорочке, в руке держит острый серп, а глаза у неё золотые, что солнце. Люди называют её Полудницей. Слыхала про такую?
– В сказках пана Анджея вроде читала…
– То сказки, а здесь явь. Не бывало ещё летом такого дня, когда Властош бы нарушил правило. Нам же от этого только легче. Не все верят в Полудницу, но пока пан думает, что она есть, мы можем хоть немного передохнуть у себя в домах. Мёртвые работники ни одному шляхтичу не нужны. Не отставай, Настя! Невозможно больше находится на этом солнцепёке!
Настасья ускорилась, несмотря на боль. Израненные ноги наливались тяжестью, ныли при малейшем движении. Кровь запеклась на содранной коже коленей.
Вскоре жнива осталась позади, и девицы прошли за околицу, огораживающую людские дворы. Настасья с мрачным любопытством озиралась вокруг. Сельские дворы тянулись рядами. Что ни говори, но пан позаботился о жилищах своих закрепощённых: у каждой семьи имелась глинобитная белая хата с соломенной либо камышовой кровлей, с небольшим огородом и даже отдельным сарайчиком. В других рядах, виднеющихся издали, ближе к лесной опушке, возвышались деревянные избы, построенные на манер домов северных деревень. Как в родных Зеверцах. Настасья печально вздохнула, оглядывая дальние избёнки. С толку сбили дурманящие ароматы. Из расписных окон доносились запахи жареной картошки, сала, борща. Многие дети, пока родичи трудились в поле, уже сами успели наготовить еды. Прежде всего надобно накормить батьку с мамкой, как полагается, по старшинству, а потом уже и самому за стол садиться.
Настасья, шагая под деревьями, чьи раскидистые кроны спасали от жары, остановилась, прислушивалась. Отовсюду лился и юго-восточный милоградский, и юго-западный белореченский говор, и каждый был Настасье вполне понятен. На северном вольном диалекте говорила разве что Палашка да Аннушка, мешая его с восточно-славенским, самым распространённым языком.
– Стало быть у него люди с почти всех краёв нашей Славении собрались, – задумчиво протянула Настя. – Не слышно разве что заходский язык, или как там его, древне-славенский…
Аннушка засмеялась:
– Ах, ну заходскую речь ты тут и не услышишь. Это ж язык для ясновельможных чистокровных панов! Не дай бог крестьянам на нём балакать, да и не особо хочется. «Пшекают» эти заходцы много, да и пишут не по-нашему, своими буквами, глаголицей называют такую форму письма. У подневольных белореченцев и милоградцев ходит поговорка, дескать «шляхтичи шипят, как змеи, проговаривая свои чёрные заклинания».
– Да уж, змеиный клубок, пришедший с Заходья, не иначе, – скривилась Настасья. – Везде проползут, всех ужалят, до кого клыки дотянутся.
– Властош не первый пан, кто причинил тебе зло, верно?
Настасья оторопела. Анна словно читала всю её жизнь, глядя только в глаза.
– Я не хочу про то говорить.
– Понимаю. Прошлое всегда наносит нам боль, похлеще кнута. К слову, благодарю тебя за исцеление. Вишнецкий и впрямь нашёл своё сокровище. Ты сильная волшебница.
Настасья удивлённо покосилась на Аннушку и убедилась в её словах: рубца на спине уже не было. Девочка хотела было что-то сказать, но её случайно задели пробегающие мимо крестьянские дети. Они играли в салки. Взрослые же, после быстрого перекуса, отправлялись в хлева кормить свиней, овец, кур, собирать яйца, колоть дрова, словом, заниматься всем, чем угодно, но не отдыхом. Работники не замечали Настасью, они сновали туда-сюда, ни на минуту не отвлекаясь, и вся эта житейская суета сопровождалась песнями.
Аннушка кивнула в сторону, и Настасья увидела, как около одной из хат, самой дальней, сидят на деревянной лавке под яблоней двое и косятся в их сторону, перешёптываясь.
Настя узнала Анфису, ту мерзкую девицу, но второй человек глядел в пустоту так, словно ничего не видел.
– Кто это рядом с ней, тот кучерявый парнишка? Я не видела его в поле.
– Ивашка, дружок её, – ответила Анна. – Смелость его ни к чему хорошему не привела. Нагрубил пану, едва тот приехал, правду в лицо высказал, пусть и пьяным, так Вишнецкий на нём знатно и отыгрался. Говорят, ослепил его своим посохом с черепом. У чародея такой есть, он…
– Да, я знаю про посох, знаю, – протянула Настасья с жалостью глядя на белые глаза Ивашки. Аннушка потянула её за собой, стараясь увести как можно дальше. Анфиса могла
