Предназначение - Галина Дмитриевна Гончарова
Куда?
Илья не знал, но без боя сдаваться не собирался. Веревки давно ослабли, и приходилось их придерживать, не упали б раньше времени. Едем и ждем.
* * *
Аксинья у зеркала сидела, слезы лила.
Ох и тяжела же ты, жизнь замужняя! Хорошо хоть муженек постылый сегодня уехал, отдохнуть от него получится. А то никакого спасу нет!
И долг супружеский… Да лучше б ее палками били! Такое гадостное ощущение, словно ты себя теряешь, в яму черную проваливаешься, и боль эта… ой, больно-то как каждый раз! И саднит, и ноет, и что с этим делать – неясно! Адам Козельский мазь дал, сказал – каждый раз пользоваться, и до, и после того, да как тут ДО воспользуешься, когда муж ненавистный никакого времени подготовиться не дает.
Да, уже ненавистный. И так-то Федор люб ей не был, а сейчас после ночи каждой Аксинья попросту убить его мечтала. Так бы взяла нож – и по горлу тощему, на котором кадык так гадко двигается, и полоснула!
НЕНАВИЖУ!!!
Мысли тяжкие Любава оборвала, в комнату вошла, улыбнулась ласково:
– Что не так, Ксюшенька, смотрю, невесела ты?
На свекровь Аксинья сердца не держала. В чем Любава-то виновата? В том, что Федора родила, что лучшего для него хочет? Так этого каждая мать хотела бы, а лучшая из всех девиц – она, Аксинья, то и понятно. А так Любава ее и нарядами балует чуть не каждый день новыми, и украшениями… не в радость они, но свекровке невдомек то. И как ей такое скажешь?
Аксинья даже виноватой себя чуточку ощущала.
Это муж у нее ненавистный, а свекровь-то золотая, всем бы такую свекровь, вот!
– Грустно мне, матушка.
Любава попросила ее матушкой называть, Аксинья и отказывать не стала. Чего ж нет? Ее мужу Любава мать родная, считай, и ей, Аксинье, тоже ровно матушка. А что боярыня Евдокия обиделась, о том узнав, так Аксинья на них на всех тоже обижена! Отдали б ее родители сразу за Михайлу, и не было б в ее жизни ни Федора, ни боли, ни тоски черной…
– Вот и мне грустно, уехал Феденька, а я тоскую, все из рук валится, и тебе без мужа грустно, да, доченька?
И что ответить на такое?
Грустно – да не от отъезда его, а от того, что вернется он рано или поздно. Вот зажрали б его волки в лесу, куда как веселее было бы! Да как матери такое сказать про сына ее? На то и Аксиньи не хватало, со всей ее юной дуростью!
– Я Вареньку попросила нам напиток заморский сделать, глинтвейн называется. Выпьем, пусть сердце согреется.
Варвара Раенская словно за дверью ждала, постучала, разрешения дождалась да и принесла поднос с чашей большой, а вокруг нее чашечки малые, серебряные, затейливые. И ложка серебряная для разливки, и парок над чашей курится…
Красиво.
И вкусно.
Аксинье напиток понравился, только вот в сон заклонило жутко… Свекровушка ей и до кровати дойти помогла, и уложила сама, и одеялом укрыла.
И – чернота.
* * *
– Все ли готово?
Платон Раенский нервничал, на Сару поглядывал. Ведьма спокойно своим делом занималась, дочери покрикивала то одно, то другое. Молодая ведьма матушке помогала, как с детства привыкла.
Не так чтобы много покамест у нее силенок, далеко ей до бабки, но когда матушка ей свой дар передаст, Ева тоже не из самых слабых будет. Вот она, беда-то чернокнижная: и ведьмы слабые ро́дятся, и мало их, вот когда б дюжину да сильных… Но чего уж о несбыточном-то мечтать? Хорошо хоть такие ведьмы есть, и таких-то не найдешь!
Непонятно только, что у Сары с лицом такое, все оно ровно молью траченое! Но про такое и у обычной-то бабы лучше не спрашивать, а уж у ведьмы и вовсе не стоит, когда жить хочешь. Вот и промолчал боярин. Лицо – и лицо, чего его разглядывать, чай, не свататься ему к Саре.
Место подготовили, луну посчитали, курильницы поставили, нож лежит, жертву ждет.
Всего на поляне трое человек было, да и к чему более? Обряд провести с избытком хватит, а чтобы жертву закопать – на то холопы есть. Два доверенных холопа у боярина Раенского, вот они Илью в палатах государевых и приняли. Там их Варварушка проводила, здесь их Платон встретит, покомандует, он же баб по домам отправит, а холопы, которые покамест при лошадях, тело зароют… Да, знал бы боярин Пронский, где женушка его время проводит! Дурно бы стало боярину!
Может, и станет еще, просто покамест жена от него избавляться не желает, говорит, не ро́дила еще, а боярин ей подходит, удобный он, слабовольный. И со свекровью нашла Ева общий язык, и дар черный, книжный она покамест от матери не приняла до конца, может себе позволить пожить как обычная баба.
Время шло, вот и возок на поляну выехал, двое холопов Илью вытащили, мотался он, ровно ковылина на ветру.
– Не убили вы его? – обеспокоился Платон.
– Не волнуйся, дышит он, хозяин, – откликнулся один из холопов. – Дергаться меньше будет.
Платон жилку на шее у Ильи пощупал, кивнул: Ровно бьется, спокойно, жертва жива, а что недолго таковой останется, пожалеть его, что ли, прикажете? Платону себя жалко, свою выгоду он блюдет, а все эти людишки… Авось не пережалеешь каждого-то!
* * *
– Что там, за окном, не время еще?
Царица рядом с Аксиньей спящей сидела, уже живот ее оголила, рядом и плошка с кровью лежит, и перо мягкое, не хватало еще царапин девке наставить. Кисточку бы взять, но могут знаки смазанные получиться, потому только перо с кровью.
– Почти, государыня.
Варвара у окна стояла, на луну смотрела. Все ко времени сделать надобно, не раньше и не позже. Чтобы и рисунок, и ритуал, и семя посеять вовремя.
Дверь скрипнула, Федор в горницу вошел.
– Что она – спит?
Любава сыну улыбнулась ласково:
– Спит, Феденька. Потерпи чуток, после этой ночи она от тебя сына понесет, а уж как будет у тебя наследник, так и на престол ты сесть сможешь, сам знаешь, без наследника сложно нам будет.
– Как скажешь, матушка.
Федор на мать с любовью смотрел. Знал он хоть и не обо всем, но о многом, и мать свою любил и ценил. Ради него она на такое пошла, греха не побоялась! Понимать надобно! Другие мамаши детей своих и лупить могут, и бросать, ровно
