Злая. Сказка о ведьме Запада - Грегори Магуайр
Плодородный край Гилликина остался позади. Винкус начинался с узорчатого ковра гальки на бурой влажной почве. По ночам созвездие Ящерицы указывало им путь: на юг, на юг вдоль края Великих Келлских гор, к опасному ущелью Кумбрийского перевала. Сосны и чёрные звездосмольники торчали на каждой насыпи, словно клыки. Днём они казались приветливыми, иногда давали тень. Ночью же вздымались высоко вверх, и в их кронах находили приют совы-перехватчики и летучие мыши.
Эльфи часто бодрствовала по ночам. К ней возвращалась способность мыслить – возможно, под влиянием этого беспощадно открытого неба, где угасающими голосами кричали птицы, а метеоры прошивали небесную гладь росчерками знамений. Иногда она пыталась писать фениксовым пером; иногда просто сидела, складывая слова в голове, но не перенося на бумагу.
Первые дни Эльфабы за пределами монастыря были так осязаемо конкретны, что прошлые семь лет жизни уже понемногу начинали вытесняться из памяти. Всё это однородное, неразличимое время, когда она драила терракотовые полы, стараясь не окунать руки в ведро, – на уборку одной комнаты уходили часы, но никто не отмывал их столь хорошо, как она. Помогала делать домашнее вино, ухаживать за больными, работать в лазарете – он ненадолго напомнил ей Крейг-холл. Преимущество монастырской униформы в том, что не нужно стремиться быть особенной – сколько всего уникального создали Безымянный Бог или природа? Можно было бескорыстно растворяться в ритме ежедневной рутины, обрести свой путь без поисков. Вполне хватало небольших перемен: красная птица села на подоконник, значит, пришла весна; нужно сгребать с террасы листья, значит, наступила осень. Три года полного молчания, два года шёпота, а затем уход из главной обители, но вверх по церковной иерархии – ещё два года в отделении для неизлечимых, по приказу матери-настоятельницы.
Там девять месяцев, размышляла Эльфи под звёздами, подробно описывая это себе, словно рассказывала кому-то другому, она ухаживала за умирающими и за теми, кому не хватало решимости умереть. Со временем она увидела в смерти закономерность, по-своему прекрасную. Человеческое тело, как лист, ссыхается в установленный срок, если ничто не вмешивается: то одно, то другое, то третье. Эльфаба могла бы остаться сестрой милосердия навечно – аккуратно укладывать безжизненные запястья поверх накрахмаленных простыней, читая бессмысленные строки из писаний, которые почему-то помогали. Уход за умирающими был ей по силам.
Но год назад в Дом неизлечимых привезли инвалида – бледную тень того, кто когда-то был Тиббетом. И всё же он был ещё не настолько плох – свою старую знакомую он узнал даже под монашеским покрывалом и не услышал от неё ни слова. Слабый, неспособный испражняться и мочиться без помощи, с пергаментной кожей, обвисшей лоскутами, Тиббет всё равно был живее её. Он эгоистично требовал, чтобы она снова стала собой, и обращался к ней по имени. Он шутил, вспоминал забавные истории, ругал старых друзей за то, что они бросили его. Тиббет замечал, как менялась её походка день ото дня, как менялись ей мысли. Он напомнил ей, что она умеет думать. Под пристальным взглядом его полумёртвого тела она, вопреки своей воле, вновь становилась собой. Почти.
Наконец он умер, и мать-настоятельница объявила, что пришло время Эльфи уйти и искупить свои ошибки, хотя даже сама настоятельница не знала, в чём именно они заключались. Когда же ещё это делать? Пока она молода, могла бы создать семью. Возьми метлу и помни: послушание и тайна.
– Ты не можешь спать, – заметила Овси однажды ночью, когда Эльфи сидела под звёздами.
Однако хотя её мысли были богаты и сложны, слова по-прежнему давались ей с трудом, и она лишь невразумительно угукнула в ответ. Овси отпустила пару шуток, на которые Эльфи попыталась улыбнуться, но рассказчица успешно хохотала за двоих: громко, в полный голос. Это утомляло.
– Ну и фрукт этот повар! – сказала Овси и поведала ещё какой-то совершенно бессмысленный эпизод – и тут же загоготала над собственной историей.
Эльфи пыталась вслушиваться, пыталась хотя бы усмехнуться, но звёзды над головой становились всё гуще, напоминая скорее сверкающую рыбью икру, чем рассыпанную соль; они поворачивались на своих стеблях с мучительным скрежещущим звуком – и она бы могла расслышать его, не будь Овси рядом такой громкой, такой шумной.
Слишком много всего достойного ненависти было в этом мире – и ещё больше достойного любви.
Вскоре они достигли берега Келлского озера – мертвенно-ровной водной глади, простирающейся впереди, точно гигантский клок грозовой тучи. Оно было сплошь серым, без единого отсвета.
– Вот почему кони не пьют из него, и путники тоже, – пояснила Овси. – Вот почему воду не забирают в трубы и не отводят в Изумрудный город. Это мёртвая вода. А вы-то думали, что уже всё повидали.
Тем не менее путники были весьма впечатлены. На западном краю озера виднелась тёмно-лиловая полоска – первый намёк на Великие Келлские горы, отделяющие Винкус от остальной части Страны Оз. Отсюда они казались зыбкими, как дым.
Овси показала, как пользоваться туманным оберегом, на случай нападения охотников племени Юнамата.
– На нас нападут? – спросил мальчик, слуга Эльфи. – Я их уложу сразу же, никто и глазом моргнуть не успеет.
Однако от него исходил страх – и передавался остальным.
– Обычно всё проходит хорошо, – примирительно заверила Овси, – просто нужно быть готовыми. Они могут оказаться и друзьями, если мы покажем, что хотим мира.
Днём караван растягивался. Четыре фургона держались на расстоянии друг от друга, их сопровождали девять лошадей, две коровы, бык, тёлка и несколько почти одинаковых кур. У повара была собака по кличке Ворчун, но Эльфи скорее назвала бы её Пустолайкой: пёс этот суетливо носился, высунув язык, и всё обнюхивал. Некоторые вначале подозревали, что на самом деле это разумный Пёс в бегах, но вскоре отказались от этой идеи.
– Ха, – пренебрежительно хмыкнула Эльфи, – вы так редко разговаривали с Животными, что уже не помните разницы?
Нет, Ворчун был просто собакой, эталоном семейства псовых, полным звонкой злобы и пылкой преданности.
