Как я провёл лето в Талморе - Сим Симович

В голосе не было ни раскаяния, ни безумия. Только своя, чужая, но цельная логика.

— Ты видишь кость в руке и думаешь — чудовище, — продолжил норд. — А я вижу, как брат не пропал зря. Он вернулся к тем, кто остался. Стал частью нас, а не вашей земли и ваших свитков.

Эти слова на пергамент не лягут. Бумага не любит таких оттенков. Там появятся другие обороты: «культ, оправдывающий употребление человеческой плоти», «идеологическое обоснование преступных практик».

Маг уже разрушал круг. Пепел взлетал, тянулся к идолу. Древесина треснула под действием формул, покрылась чёрными прожилками и осыпалась в заранее приготовленный мешок. Тот тут же запечатали рунной печатью.

— Очаг нужно запечатать, — подвёл итог маг. — И искать остальные. Если такие есть здесь, значит, есть и в других городах. Те, кто стучится громче, чем эти.

Подниматься наверх оказалось тяжелее, чем спускаться. Лестница тянулась бесконечно, камень под ногами чувствовался влажным и липким. Когда отряд вышел на улицу, холодный воздух Маркрафта показался почти чистым. Шум, запах дыма, голоса — всё это на мгновение казалось безопасным, лишь потому что было знакомым.

Илвасион прижимал к груди свиток, в котором уже проступали первые строки будущего отчёта. Бумага будет говорить о «заразе», «угрозе порядку», «своевременном вмешательстве» и «пресечении».

В памяти оставались другого рода картины: женщина, благодарящая кость как святыню; изрезанный символ Аркея под пятном грязи; деревянное лицо без глаз; голодный норд, уверенный, что поступает правильно.

Выборы в этом мире редко были чистыми. Между даэдрическим голодом и талморской жесткостью приходилось выбирать не свет, а ту тьму, которая, казалось, медленнее разъедает город.

Сегодня выбрали катакомбы.

Ведомство записей позже отложит эту главу в архив под аккуратной формулой: «угроза устранена». Свиток будет лежать рядом с десятками других, похожих. Никто не вспомнит запах сырости, звук трескающегося идола и взгляд человека, который ел плоть во имя своей богини и не считал себя чудовищем.

Глава 3

Маркрафт жил так, будто ночь в катакомбах была всего лишь странным сном. Таверны снова открылись, кузни снова гремели, женщины таскали воду, дети бегали по узким улицам, выкрикивая что-то на своём суровом, как камень, наречии. Но под этим привычным шумом чувствовалось что-то другое. Незаметное, едва уловимое, как запах гниения под свежей стружкой.

Талморский двор проснулся, как и положено: ровные шаги по каменным плитам, кристаллы света под потолком, шёпот перьев над документами. Илвасион сидел за своим столом, будто ничего не изменилось. Но изменилось всё.

На свитке перед ним лежал утренний доклад. Ничего необычного: патруль задержал пьяного шахтёра, в лавке торговца травами нашли крыс. Потом — короткая запись от квартального старосты: «У двух семей пропали козы. Следы крови не обнаружены. Следы животных отсутствуют».

Мелочь. Но уж слишком знакомая мелочь.

Чуть ниже было второе донесение: «Слуги дома Бриннольфа пожаловались на пропажу старого пса. Найдены кости на заднем дворе. Не похоже на волков».

Ни слова о людях. Ни слова о ритуалах. Только пропавшие животные. Но рисунок складывался, даже если никто кроме него этого не замечал.

Пальцы коснулись края стола. В памяти тут же всплыли катакомбы, тяжёлый воздух, дрожащий от чего-то невидимого. Идол с пустыми глазницами. Люди, живущие на грани голода и безумия.

И норд, сказавший ему: «Кто-то стучится громче, чем мы».

Начальство могло считать очаг уничтоженным, но Илвасион видел иначе. Слишком чисто. Слишком просто. Культ, который рос месяцами, не исчезает от одного рейда.

Он поднялся из-за стола и вышел в коридор. Там, где стены были холодными, а шаги отдавались гулким эхом. В сторону магистратуры нужно было идти через зал со сводами, где обычно проходили собрания. Там уже стояли несколько человек. Обычные писцы. Двое стражей. Один архивариус. Ничего подозрительного.

Но когда Илвасион прошёл мимо, взгляд одного из писцов поразил его своей пустотой. Не враждебной — пустой. Так смотрят не люди, а те, кто прячет внутри себя чужой голос. Писец резко опустил глаза на бумаги, будто испугался, что задержался взглядом слишком долго.

Илвасион сделал вид, что ничего не заметил.

* * *

Следующим шагом была лавка травника — небольшая, тёмная, пахнущая сушёными листьями. Когда он вошёл, тонкий колокольчик вспыхнул мягким звоном.

За стойкой стояла девушка-полукровка, та самая Лиэн, внучка старика из нижнего квартала. Её глаза были настороженными, но вежливыми.

— Добрый день, господин писарь. Чем могу помочь?

— Получил жалобу от квартального о пропаже животных, — ровно сказал он. — Думаю, вы слышали что-то об этом.

Лиэн покачала головой.

— Люди всегда теряют животных. Ночью ходят твари.

— Какие именно?

Девушка прикусила губу.

— Иногда слышу, как кто-то роется под окнами. Нечеловеческие шаги. Но следы отсутствуют. Ни когтей, ни лап, ни копыт. Как будто… как будто ходят те, у кого не должно быть ног.

Её голос дрогнул на последнем слове.

— Тела людей исчезали? — спросил он тихо.

Она не ответила сразу. Лишь посмотрела в сторону потолка, где висели мешочки с засушенными ягодами.

— Говорят, пропала старуха Нирва. Жила одна, у ручья. Её давно никто не видел. Но… — она ещё раз оглянулась, будто боясь стен, — но ночью слышали, как рядом с домом кто-то смеётся. Не пьяные. И не дети.

— Почему не сообщили стражам?

Она покачала головой.

— Они не идут туда. Говорят: к старухе норманны ходят, пить под навесом. Но никто — никто — не видел её неделю.

Илвасион почувствовал, как холод сжал внутренности. Смех возле дома одинокой старухи. Пропавшие тела. Отсутствие животных следов. То, что он увидел в катакомбах, казалось только поверхностью.

Этот культ ел не только плоть. Он ел страх.

И он рос.

* * *

Дальнейшее расследование требовало осторожности. В верхнем ярусе, возле богатых домов и лавок ремесленников, вонь катакомб казалась далёким кошмаром. Но стоило чуть свернуть, чуть пройти дальше вниз по лестницам — и город менялся. Воздух становился густым, темнее. Люди — тише.

У дома Нирвы почти не было окон. Дверь приоткрыта. По полу тянулась тонкая полоска грязи, будто её волокли по земле. Или кто-то полз.

Шаг внутри — и запах ударил в лицо. Не гниль, не смерть, а что-то сырое, мерзкое, почти липкое.

Посреди комнаты стояла перевёрнутая корзина. На полу — разорванная ткань. На столе —