Мир сошел с ума - Greko
Позер, но сильный бронзоволикий мужчина — само собой с усами — выглядел как с плаката «ты хочешь стать вождем революции⁈». Патронташ через грудь, белое сомбреро — не широкий крестьянский блин с острым колпаком, но и не вызывающе украшенное вышивкой харипеадо, — сабля на боку, под правым коленом — карабин в чехле прикладом в сторону крупа. Не самый удобный, кстати, вариант для быстротечной конной схватки, но нормальный для «спрыгнул с коня и выхватил винтовку» или подходящий тому, кто уверен, что контролирует ситуацию. Уверенный — вот суть его натуры. А почему? Потому что у него сотня стволов за спиной, а у меня десяток? За скалами на гребне замелькали многочисленные сомбреро.
— Хай, гринго! Какая встреча! — картинный революционер махнул мне шляпой, открыв на мгновение смоляную шевелюру и простоватое лицо метиса. — Удача любит Панчо, так и норовит повернуться к нему пышным бюстом. И тебе повезло, как в лотерею выиграл — ты уж мне поверь! Вот что я тебе скажу: не спугни фортуну, не ошибись. Иначе станешь не самым счастливым, а очень-очень мертвым. Бах-бах-бах! И нету гринго. Зачем? Оружие, лошадей, сапоги-ботинки-куртки сдаем… ах да, забыл — еще деньги. И топайте обратно в свою Америку, поминая меня и мое благородство, мою щедрость в воскресных молитвах.
Столько лет, проведенных бок о бок с мексами, а с кое-какими сеньоритами — очень тесно бок о бок, позволили мне уловить не только нюансы наглости усача, но и ответить в его же стиле.
— Губу закатай, приятель. Я сегодня добрый, поэтому могу изобразить, что тебя не заметил. Шкура целее будет.
Панчо выпятил вперед подбородок, демонстрируя вызов и решительность. Он чертовски хорошо прикидывался тупой деревенщиной, но ярость в глазах выдавала его с головой, а щегольское веракрусское белое сомбреро говорило о нем, как о человеке с амбициями.
— Заканчивал бы ты валять дурака. Если ты не понял, куда я клоню, какой же из тебя командир? — пришлось мне еще надавить.
— У меня острый слух, марикон. Я все хорошо слышу.
Ого, я задел его самолюбие, он посчитал себя уязвленным? Вот и перешел к оскорблениям — вспыльчивая цаца такая! Надо же, обозвал меня педрилой! Нахалов, даже в таких эстетских сомбреро, надо учить. Я тронул пятками коня, понуждая его продвинуться вперед, чтобы фигура разбойника прикрыла меня от случайных пуль. Это был и сигнал моим людям.
Загремел пулемет. За ним второй. Фонтанчики из пыли и мелкой щебенки прочертили линию по гребню, за которым прятались повстанцы. Несколько раз басовито ударила винтовка за моей спиной, кто-то пронзительно закричал, кто-то захлебнулся стоном — Зигги не позволил зайти нам во фланг нескольким сообразительным мучачос. Панчо тискал рукоять своей большой сабли, не сводя глаз с моего Боуи, острие которого уже оказалось в нескольких миллиметрах от его «хозяйства» — пока длилась вся это переговорная чехарда, мой конь не стоял на месте, а приближался к вожаку разбойников. И в итоге, я оказался от него на расстоянии вытянутой руки.
Пулеметы оказались отличным средством для убеждения повстанцев не маяться дурью. Жаль только рожковые магазины хранили всего 25 безрантовых патронов — на пять-шесть коротких очередей. Но даже этого скромного количества хватило мексам, чтобы смекнуть — охотники и дичь поменялись местами. Крики раненых из-за гряды служили лучшим тому доказательством.
— Я не знаю, с кем ты привык воевать, Санчо Панса, но вот тебе мой совет на будущее: увидишь кого-то вроде меня, лучше прячься.
— Я не Санчо Панса! Я Панчо Вилья! — взревел уязвленный бандит.
Ого! Уж не тот ли ты герой Мексиканской революции, которого распиарил Голливуд⁈ Может, грохнуть тебя здесь, Котовский латиноамериканского разлива?
Я тут же одернул себя — не время предаваться внесудебным расправам.
— Скажи своим людям, чтобы проваливали. И не дай Бог, кто-то решит геройствовать. А сам слезай с коня — ножками с нами прогуляешься.
Пулеметы продолжали угощать повстанцев свинцовыми приветами, в их грохоте Панчо трудновато было сообщить подельникам о необходимости полной и безоговорочной капитуляции. Его самого гораздо больше волновало поведение собственного коня — нож я не убирал, и дернись скакун от испуга, революционеру придется на всю жизнь забыть, как горячи бывают сеньориты по ночам в объятиях героев.
— Убери свой мачете, гринго! — взмолился он, когда чуть не съехал на круп коня, чтобы сохранить в целости свои причиндалы. Напускной лоск и бравада слетели с него, как осенние листья под порывом ветра. — Я уже все понял: ты хефе, босс!
Подчиняясь моему повелительному жесту, разбойник именем революции спешился и замахал своим людям. Пулеметы тут же стихли.
— Прикажи своим, чтобы спускались в седловину и складывали оружие.
Панчо поднял на меня затравленные глаза.
— Без оружия нам крышка.
— А с оружием труба, — съехидничал я, но он меня не понял, поэтому пришлось пояснить. — Никто вас оружия лишать не будет. Полежит тут, пока мы не проедем дальше.
— Можно ли тебе доверять?
— У тебя есть иной выход? — переспросил я. — Или хочешь, чтобы мы вас погоняли по горам, пока не перебьем всех до одного?
— Да кто вы такие⁈ — застонал Панчо. — Мы спокойно перехватывали идиотов, шествующих в Тихуану, и раздевали до нитки. Но с подобными вам еще не сталкивались.
Он принялся кричать и махать своим сомбреро, призывая подельников выполнять мои требования. К моему несказанному удивлению, они подчинились. Под дулами пулеметов спустились в седловину, захватив своих раненых, Сложили в кучу разнокалиберные винтовки, среди которых выделялись капсюльные дульнозарядные ружья прошлого века, а также два десятка… луков (2). Они вышли на «большую дорогу» с луками и стрелами — мама дорогая, роди меня обратно! Теперь же сбились в плотную толпу, бросая на меня испуганные затравленные взгляды. Оборванные и босые, со смуглыми скуластыми лицами, с длинными черными спутанными волосами, они походили на индейцев — тех, кого по обе стороны границы не считали за людей, отнимали у них землю, имущество и приучили безропотно подчиняться. Если и было кому в Мексике бороться не щадя жизни за землю и свободу, так это им, коренным жителям страны, ввергнутым в беспросветную нищету…
— Сеньор! — прохрипел
