Слияние - Инди Видум

Для начала Прохоров обжег пару инструментов на огне и счистил с них ржавчину. Выглядеть новыми они не стали, но работать теперь было можно.

Прохоров протянул мне длинные клещи и стальной пруток в палец толщиной.

— Как говорил батя, металл нужно чувствовать. Поймешь его — и он сам перед тобой раскроется. Да держи ты.

Я неловко подхватил пруток и клещи.

— Что делать-то?

— Седня те токмо металл почувствовать надо, скуешь че — навряд ли. А вот как металл движется и дышит под молотом — понять обязан. Засовывай в самый жар, где белое все, и жди.

Я поместил пруток в самую сердцевину пламени. Сначала ничего не происходило, потом конец прутка принялся медленно менять цвет: с серого на тускло-красный, затем на ярко-алый и наконец на ослепительно-желтый, притягательный в своей яркости.

— Чуешь? — спросил Прохоров. — Теперь самое время. Тащи — и к наковальне.

Я подхватил щипцами уже не пруток, но заготовку. От нее шла волна жара и света, яркого, почти ослепляющего. И еще она казалась живой. Я положил заготовку на массивный рог наковальни. Прохоров встал рядом, взяв в руки молот.

— Вот, смотри. Первая задача — оттянуть кончик, сделать его тоньше. Удар не должен быть размашистым. Он точен и короток. Бьешь не мышцами, а весом молота, понял? Рука расслаблена, держи твердо, но не так, как бывает при судороге, кады руку не разогнуть. Мягче рука должна быть. Смотри на металл, а не на молот. Повторишь за мной.

Легкое, неожиданно изящное для Прохорова движение кистью — и молот, описав короткую дугу, звонко ударил по раскаленному металлу. На оранжевой поверхности осталась четкая вмятина, а искры фейерверком брызнули вниз, к ногам.

— Ну че, Петь, твоя очередь. Бей, давай.

Молот в руках оказался неожиданно тяжелым — когда Прохоров столь легко им орудовал, я уверился, что весу там всего ничего. Я нацелился на пруток, напрягая плечо.

— Локоть-то расслабь, — сразу поправил Прохоров. — Чай, не дрова рубишь.

Неожиданно руку повело, и удар пришелся по краю наковальни, даже не задев пруток. Я почувствовал, как заалели от стыда уши. Казалось бы, чего проще — взял молот и бей? Но нет, и здесь умудрился облажаться. Сродство к Кузнечному делу — не панацея.

— Ниче. Приспособишься. Давай еще.

В этот раз удар пришелся по заготовке, но слабоватый: металл лишь чуть-чуть дрогнул.

— Еще давай. Неча прохлаждаться, а то будешь первым кузнецом, замерзшим в кузне, — ехидно бросил Прохоров.

В третий раз молот наконец-то точно попал в цель. Раздался глухой звук удара, а я почувствовал в руках ни с чем не сравнимое ощущение поддавшегося металла. Он больше не был твердым. Плотным — да, а еще податливым, как очень густое тесто, пластичность которого чувствовалась каждой косточкой в запястье.

— Ага, поймал! — обрадовался Прохоров. — Почувствовал же? Остыл уже, давай опять на уголья.

Пока пруток заново набирал нужную температуру, я коротко глянул на свои навыки. Обнаружил Мастера кузнечного дела первого уровня и Ковку первого уровня. Пожалуй, Прохорову я этого не скажу, чтобы не расстраивать.

Дальше пошло по кругу: от горна к наковальне и обратно. Ослепительный притягательный свет раскаленного железа, жар в лицо, ритмичная музыка кузнечного молота — все это создавало волшебную атмосферу. Рука начинала ныть, по спине катились струйки пота, но это было неважно. Важно было, что под ударами кусок железа становится живым, изгибается, сплющивается, меняет форму по моей воле. В этом танце силы и огня было нечто гипнотизирующее, на него хотелось смотреть и смотреть.

Через несколько нагревов конец прутка превратился в кривоватый, но тонкий и плоский лепесток.

— Все, хватит, — скомандовал Прохоров. — В воду суй.

В воде лепесток яростно зашипел, не желая расставаться с жаром. Из воды я вытащил уже почерневший, покрытый окалиной кусок металла, где не было ничего от того сияющего великолепия, с которым я работал. Лепесток был обычным. И это неожиданно показалось неправильным. Наверное, стоило сделать какую-то законченную вещь, а не такую вот заготовку непонятно чего.

Прохоров взял остывшую заготовку, повертел и сказал неожиданно одобрительно:

— Я куда хуже в первый раз управлялся. Так-то и у тя кривовато вышло, но мы седня сюда пришли, токмо чтобы ты понял, чуешь железо али нет. Вижу, что чуешь. Остальное завтрева-послезавтрева придет. Повторять надобно. Понравилось?

— Чистый восторг, — признал я. — Вроде и устал, а еще хочется.

— Вот и у меня так было, — вздохнул Прохоров. — А отец сказал — мол, не твое это, и все… А оно так… Стучишь молотом и смотришь, как под твоими ударами что-то выковывается. Чудо же? Чудо. Когда отец меня выставил, я думал, ваще помру с тоски.

— А чего выставил-то? Ну нет у тебя сродства и что? Ковать-то ты все равно можешь? — удивился я.

— У меня нет, а у брата меньшого — есть. А кузня одна, — мрачно сказал Прохоров. — Вот и выбрали не меня. Эх, да что теперя… Токмо душу разбередил.

И была в его голосе такая тоска, что я решил для себя: если выпадет еще одно Кузнечное дело — отдам Прохорову. Мечты должны сбываться. Чем я хуже Газпрома?

Глава 3

Я уточнил у Прохорова, что нужно будет, чтобы выковать полозья для планируемых снегоходов. Список он мне выкатил не большой, но и не маленький. Без чего-то, наверное, можно было обойтись, но в остальное придется вкладываться, если хочу получить нужное транспортное средство.

— То, что лохматый приволок, — заявил Прохоров, — оно все ржой тронуто. Да даже не в этом дело, если струмент-то хороший, окалить — и в дело. А здеся дерьмо дерьмом, прости господи. Оно само вскоре развалится. При активной работе, мож, неделю-две, а потом все. Можно просить лохматого тащить назад. Потому как обломками не покуешь.

Говорил он это с некоторой опаской, потому что хотя Валерон решил, что в кузнице ему слишком громко и жарко, но вернуться мог в любой момент и опять начать возмущаться тем, как его обзывают.

— Может, нам и хватит на две недели…

Я размышлял о том, что у меня есть целые артефакторные схемы, а еще, возможно, получится что-то собрать вечером или завтра утром. Скорее завтра утром — утреннее использование Видящего оказалось слишком болезненным, а ведь я просмотрел всего лишь три кристалла.

Прохоров понял меня по-другому: