Кондитер Ивана Грозного (СИ) - Смолин Павел
Чистосердечное мое в этой ситуации поведение дядей даже не рассматривается как версия — Палеолог таким быть может только умышленно, невзирая на возраст и былое социальное положение. Это — кровь, в которую дядюшка, как настоящий аристократ, верит еще крепче чем в Бога, ибо крови он своим положением и обязан. Юродствую — значит чем-то сильно недоволен. Значит — обиделся, а обиду себе позволить благодаря происхождению я могу. Не моя она проблема, а очень даже дядюшкина.
— Ежели дозволишь прямо сказать, Гелий Давлатович, — наклонился Данила над столом, укрепляя зрительный контакт и создавая иллюзию доверия. — Недостойно Палеолога самому на кухне спину над котелками гнуть.
— Грех во мне, Данила Романович, — потупившись, вздохнул я. — Бесы чревоугодия крепко в душе сидят. И тщеславен — Господь законы всего нашего мира установил, и даже то, что всё тяготеет к матушке-земле… — для иллюстрации я уронил со стола перо, и мы проводили его падение взглядом. — Есть закон Божий. Пропитывает воля Его все земное бытие, одному лишь Его замыслу природа подчиняется, и та ее часть, что питает наши бренные тела, вызывает у меня любопытство неуемное. Репа, к примеру…
Я со смаком и увлеченностью поведал растерявшемуся от такого поворота Даниле Романовичу и тихонько улыбающемуся настоятелю о способах приготовления репы — от банальной варки до ферментации по недавно освоенному нами рецепту.
Сигнал — «смотри, я же почти блаженный, ну зачем оно тебе?». Когда я замолчал, Данила попытался взять разговор в свои руки:
— Невелики грехи. За тобою я приехал, Гелий Давлатович. Повиниться, что не встретили тебя на Руси как подобает. Не из пренебрежения сие, и не из злой воли — не ведали мы попросту, какой великий человек собою Русь озарит словно солнышко весеннее, — Данила без видимых усилий над собой снял с головы свою смешную шапку и склонил передо мною голову.
А волосы-то чистые — моется важный государев человек, даже в пути далеком себе пачкаться не позволяет.
— Нет у Руси Святой вины предо мною, — ответил я. — Одно лишь добро и желание помочь ближнему видел я здесь. Спасибо, что проделал ради меня такой долгий путь, Данила Романович. Даже думать боюсь о том, насколько тяжела твою служба и насколько ценно твое время.
Доброе слово Даниле было приятно, и улыбка его вернулась на лицо в новом, чуть более искреннем, качестве.
— Поедем в Москву? Чего тебе, прости, батюшка, — вскользь, с высоты своего ранга, повинился перед настоятелем. — В глуши сидеть, Божьим людям беспокойство чинить? Чего люди о нас подумают? Живой родич Государя в монастыре под Москвою словно опальный сидит, да вины-то нет на тебе никакой. Нехорошо это.
Выслушав и сделав вид, что обдумал — давно уж обдумал, я же из времен побыстрее — я сначала спросил у Настоятеля:
— Большое ли беспокойство причиняю я монастырю, батюшка Алексей?
— Беспокойство чинишь большое, — с улыбкой ответил он. — Да доброе, пользу великую приносящее. Ежели и далее такое чинить станешь, от всей души за тебя Господа благодарить стану, как делал это с самого твоего появление в нашей скромной обители.
— Хорошо мне в глуши, Данила Романович, — признался я. — В Москву приеду, и начнут ко мне гости захаживать, разговоры вести душные да коситься нехорошо. Затем другие приходить станут, выведывать, о чем с первыми говорил, да свое, опять душное, предлагать. Прав ли я?
— Прав, — со вздохом признал Дворецкий всея Руси. — А ты и не знаешь никого, кто за кем да под кем стоит, кому чего надобно…
— Не знаю, — согласился я. — И узнавать не хочу настолько, что нутро в узел сворачивается. Не из гордыни, из нежелания навредить. А навредить-то я могу сильно сам того не желаючи — просто аки знамя вздернут над головами буйными, а я буду в тереме золотом сидеть пленником почетным.
— Можешь, — с совсем уж тоскливым вздохом признал Данила.
— На Русь я служить приехал — это главное, — продолжил я. — Кухня-не кухня, это неважно. Государю и державе ему Господом вверенной не токмо беду учинить могу, но и пользу великую, — обозначил лояльность старшему родственнику. — Но — не в Москве, и не через разговоры душные, а здесь, в глуши, — наклонившись через стол, я шепотом на ухо выложил козырь. — Как думаешь, Данила Романович, поможет Государю нашему Греческий огонь?
Дядюшку аж подбросило на стуле — в самое сердечко легендарное «вундерваффе» попало, и в голове нарисовались дивные картины сгорающих заживо татарских племен и пылающие стены условной Риги.
— Не быстро, — сел я обратно. — Через пять лет — слово даю, сделаю, но стараться буду сделать раньше, — обозначил срок негласной просьбы не пускать ко мне важных гостей.
Я — не нефтяник и даже не химик, но методом проб и ошибок да с Божьей помощью…
— Я передам твое желание Государю, — пообещал Данила Романович. — Но, ежели будет на то его воля…
— Подчинюсь, как и всякий добрый житель Святой Руси, — подтвердил я лояльность.
— Не ожидал я здесь отмытого юродивого встретить, — поделился разочарованием Данила Романович.
— Иннокентия-то? — притворился я дурачком. — По пути встретили?
— Тебя, Гелий Давлатович, — фыркнул дядюшка.
Формально — не оскорбление, а даже комплимент, но все всё понимают.
— Жарко в шубе-то поди? — посочувствовал в ответ я.
— Привычно, — не обидевшись, ухмыльнулся Данила и заметил. — Похож ты на деда очень, Гелий. Лет через десять и не отличить будет.
— Не видел, не знаю, — вздохнув, развел я руками. — Но спасибо тебе, Данила Романович.
— Письмо Гелий читать отказался, — влез в разговор батюшка.
— Прям так и «отказался»? — удивился Данила. — Там же…
Быстро прикрыв уши ладонями, я зажмурился и заявил:
— Не слышу и не вижу! — после чего аккуратно приоткрыл один глаз, убедился, что дядюшка ничего не говорит, и убрал ладони с ушей.
— Твоя воля, — признал за мной право на неведение (или просто не поверил) Данила.
А мне и смотреть на самом деле не надо — даже бекграунда очень поверхностно знакомого с историей достаточно, чтобы по начавшейся вокруг меня «тряске» вкупе с фамилией понять, что у меня права на трон есть. Не наш, Византийский, и реализовать это право мне не суждено (да я и не хочу!), но репутационная «плюшка» что надо.
Подумав, Данила сменил тему:
— Скажи — как погиб брат мой?
Настоящий отец этого тела, Давлат. «Брат» не прямо «брат», а слово для обозначения родственности и классовой солидарности. Я этого конечно не знаю, врать на эту тему приходится впервые, но уверенно выдам заготовленную, непригодную к проверке от слова «совсем», легенду:
— Не знаю всего, и за правдивость ручаться не могу — сам не видел. Слыхал, убийцы Юлия.
Некоторое время Данила пытался давить меня взглядом, с высоты своей профессиональной деформации пытаясь по мимике считать потенциальную ложь, но на меня в прошлой жизни полные беспредельщики еще и не так смотрели, а дядюшка, во-первых, родня, а во-вторых, что бы там кому не казалось, государственный аппарат Ивана Грозного живет по установленным для самого себя законам. «Кровавые репрессии» — это на самом деле цепочка юридически правильных судебных процессов с положенным по законам наказанием преступника. Технически сломать мне шею дядя может в любой момент, но не станет — нельзя ему на такой должности так круто оступаться.
— Того, что в Риме? — прервал он затянувшуюся паузу с не читающимися эмоциями в голосе, снова натянув на лицо «покерфейс».
— Того, еретического, — подтвердил я, заодно обозначив однозначную приверженность Православной ветви Христианства. — Мучали его, тайны выпытывали, да не вышло у лиходеев папских ничего. Отец сказал им лишь то, что хотел, уже на пороге смерти: мол, Вера Истинная лишь на Руси Святой осталась, и для укрепления в ней пошлет Господь русичам холода суровые, на многие годы вперед.
Средневековый климатический оптимум кончился, впереди Малый ледниковый период, но как это объяснишь, а главное — докажешь жителям средневековой Руси? Пророчество убиенного Далмата, порожденное в мучениях, гораздо удобнее: оно носителям мистического мышления понятно, достаточно грозно звучит, передано достаточно высокородным человеком в достаточно высокопоставленные уши, а значит вполне может дойти и до Царя, усилив его и без того великие и нескончаемые тревоги. Он же тут самим Господом поставленный начальник, а значит пусть за всех и отдувается.
